накормят от пуза и обогреют. А что еще обыкновенному человеку от этой жизни нужно? Обыкновенному человеку подавай теплую хату с мороза да харчей под носа. И будет тот человек уже и оттого безмерно счастливый…
Подъехал Захлёбышев к хате старосты, а тот по морозу без шапки, одетый в одну только сорочку, шаровары да в сморщенные до земли сапоги уже встречает с поклонами у ворот. Уважает староста урядника. Какая-никакая, а власть.
– Надолго ли к нам пожаловали, Ваше благородие? – спрашивает староста, кланяясь и вручая возничему плату за дорогу.
А урядник не отвечает ему, – молчит: то ли важность свою, подтверждая, то ли косточки проверяя, належанные от дороги долгой. Постоял так урядник немного, точно с корабля на твердую землю ступил, и к хате величественно пошел, словно бы то его хата, а староста – так, прибился себе где-то в пути, как та собака, да под ногами путается: семенит ножками рядком и снежок с плеч урядника ручонкой легонько смахивает.
Вошел Захлебышев в светлицу, как в ту самую жаркую баню, а от него холодный дух во все стороны валом валит. Еще и рукавицы не успел снять урядник, а староста шинельку расстегивать ему давай, помогать желает: папаху принимает и к печке их, изрисованной синими крестиками и цветочками, прикладывает, чтобы с холоду просохли и обогрелись.
Стоит Захлебышев, как тот царь, по центру светлицы, словно один он там, крестится перед Образом Святым, а глаза, без его на то воли, сами на стол опускаются. И от того стола богатого все обширное нутро урядника, как будто кто медом мажет. До того и-зо-бильный стол у старосты обнаружился, что и позабылась дорога дальняя и холод падлючий.
– А мы вас давно приметили, Ваше благородие, – говорит староста и на жену свою смотрит, да так сладко глаза свои щурит на лице своем сытном с усами котячьими, что если бы староста не был мужнего полу, то хоть бери его, обнимай сукина сына и целуй в губы, как родного свояка. – Просим вас великодушно, Панкрат Елизарыч, с дороги повечерять с нами, чем Бог послал.
Урядник принимает приглашение: на лавку по центру стола зад свой тяжеловесный примащивает и усы от талого снега пухлыми пальцами протирает. А в животе у Захлёбышева радость предвкушения невероятная. Слюни от одного только вида квашеной капустки, картошки желтой в дыму, от вареников с творогом, от коржей с горохом, помазанных медом, от сала белого со шкуркой да от двухлитрового бутыля горилки – так в рот и набиваются, так и набиваются.
Пока староста чарку горилкой наполнял, урядник, перекрестившись, капустки с добрую гору пальцами подцепил и в рот свой, как в ту самую яму, перенаправил. Опыт в таких делах Захлебышев имел значительный. Знал он, что если с холоду горилкой попотчеваться, то внутренности обжечь можно, а после капустки или того же самого кислющего огурца с кадки оно куда недурнее. Так и случилось. Захрустела капустка под зубами урядника
