дыхание, не желая ощущать исходящий от нее запах воды, и с трудом разжимал губы, отвечая на ее поцелуй. Но проходила минута мучительной борьбы – и тело его, повинуясь инстинкту, распознавало в ее прикосновениях настоящую жаждущую плоть. И тогда, отвечая, согреваясь в его тепле, Дюнкино тело утрачивало холод и скованность; кожа ее розовела, наливались цветом губы, и, целуя ее в шею, он чувствовал сбивчивый пульс. Толчки ее крови.
Тогда память почти без труда возвращала теплое лето, и он покаянно шептал: «Дюночка, прости» – и обнимал ее так, будто хотел задушить.
Вот уже месяц они жили как муж с женой.
Он продал букинисту десяток своих любимых книжек и купил ей платье и белье, туфли и тапочки, и даже набор косметики; ему казалось, что вещи из человеческого обихода, в небрежном порядке расположившиеся на видных местах в маленькой квартирке, помогут преодолеть слабый налет бреда, который, хочешь не хочешь, все же лежал на их странной игре. Он даже предложил однажды:
– Давай позвоним твоим родителям?
Дюнка долго смотрела, не отрывая глаз. Потом медленно покачала головой, и Клав пожалел о своей глупости.
Ее волосы никак не желали просыхать. Когда Клав обнимал ее, мокрые пряди холодными змейками касались его плеч; он пересчитал деньги, оставшиеся после последнего визита к букинисту, и купил ей мощный пятискоростной фен.
Кажется, она обрадовалась. Он бездумно сидел в облезлой комнатушке и слушал басовитое гудение, доносящееся из ванной; потом к нему добавился плеск воды.
Он постучался, заглянул; Дюнка улыбнулась и направила струю теплого воздуха ему в лицо. Клаву показалось, что он бедуин, ощутивший дыхание раскаленной пустыни.
Ванна была полна; шапка белой пены лезла, будто каша из кастрюли, собираясь перевалиться через край.
– Очень большая пивная кружка, – сказал он Дюнке и обрадовался, когда она засмеялась. – Будешь купаться?
Дюнка покачала головой. Ей не надо купаться, ей хочется высушить волосы…
– Значит, водичка – мне?
Она кивнула, странно довольная. Будто мысль о чисто вымытом Клаве доставила ей немалую радость; он почти обиделся. Не считает же она его грязной свиньей?!
Он ухмыльнулся собственным глупым мыслям. Коснулся теплой – впервые теплой! – Дюнкиной щеки:
– Жди… Я сейчас…
Она вышла, прикрыв за собой дверь.
Клав разделся, в беспорядке побросав вещи на колченогую этажерку. Под тугой пеной было тепло и уютно, даже уютнее, чем он мог себе представить; мгновенно потеряв счет времени, он улегся, устроил затылок на покатом краю старой ванны и прикрыл глаза.
Все вернется. Все уже возвращается; кто знает, сколько жителей этого города годами живут с… ними. С любимыми существами, явившимися из-за грани на их зов? Годами и десятилетиями, кто вправе им помешать? Разве чугайстеры… неуместное воспоминание, но разве чугайстеры смогут отыскать
