будет потом, а пока капитан усиленно хлопочет насчет расширения своего дому, украшения его, устройству дополнительных всяких пристроек. Все в угоду царственному приятелю, который по-юношески влюблен в него и готов идти навстречу в любом вопросе. Петруша оплатил все переделки в доме Лефорта из государственной казны, сделав из его дома нечто вроде иностранного представительства.
Неподалеку строился и новый просторный каменный дом для Анхен. Сие так говорилось, на самом деле, дом строился, чтобы царю было где погулять, развернуться во всю свою царскую силу и мощь. Понимали то и Монсы, потому особо и не радовались. В тихие ночные вечера Матильда и Анхен молили немецкого бога освободить их от того высокого покровительства, что свалилось на них нежданно – негаданно и готово было разрушить всю их жизнь.
Царь никогда не являлся сам, всегда с большой свитой, чаще всего после военных учений – все грязные, запыленные, потные, источающие запахи подлого поту, лошадей, навозу, пороховой гари. Кампания с шумом и гамом садилась за столы и начинала, грубо говоря, жрать и пить.
Никто не пользовался вилками и ложками, разрывали руками зайцев, кур, уток, гусей, баранину, свинину – все, что попадалось под руки; жир тек по грязным пальцам, по наспех скобленным подбородкам. Ошметки мяса, кости, жир падали на пол, старательно устланный шерстяными дорожками. Через время слышался звон разбитых стаканов, бокалов, дорогой фарфоровой посуды. Каждый такой звон отдавался уколом в сердце экономной немки.
Уже слышался пьяный хохот, голоса, перебивающие друг друга, грубая брань. Потом царь вызывал Анну, как он выражался, украсить стол, и бедняжка вынуждена была наблюдать сей средневековый рыцарский пир. Но ее страдания только начинались. Пьяный кавалер, набив брюхо, манил ее пальцем на виду у всех, и она, заливаясь краской стыда, поднималась с Питером наверх, где он, раздеваясь, пьяно бормотал какие-то признания, потом лез на нее, как медведь. Иногда Анне приходилось самой раздевать его, задыхаясь от смрада и отвращения. Но что поделаешь?
Она уже наслышана о жестокости и мстительности своего « поклонника». Она запретила матери выходить из своей комнаты, когда в доме »гости», чтобы та не видела позора ее дочери. Затем следовал опять обряд одевания, еще более мерзкий, опять унизительный спуск вниз и взрыв ликования пьяных соратников и продолжение пиршества.
Наконец, кампания уезжала. Анхен долго не могла смотреть матери в глаза, а та терзалась и плакала из–за невозможности помочь дочери, оградить ее от сих грубых домогательств, соседствующих с услугами публичного дома.
В редких случаях Петруша приезжал лишь со своим денщиком и охраной, которая оставалась у ворот слободы. Трезвый, скучный. В его глазах проглядывалась какая-то затравленность, одинокость, бездомность, даже печаль. Тогда с ним можно было поговорить по человечески, о чем-то спросить и получить вразумительный ответ: невероятно, но он иногда почти стеснялся. Ожидая, пока
