подавшись ко мне, тихо спросила, – как они, эти латышки?
– Не твое дело!
– Нет! Давай уж сравним. – Шурочка приоткрыла рот и медленно стала приближаться к моим губам. – Чи-жик…
Год назад мы с Рудневой целовались. Зимой, после физкультуры. Я помог ей донести лыжи, по-соседски. Поднялся, зашел. Потом мы как-то очутились на диване. Сам не знаю, как все получилось. От нее воняло потом – девчоночьим, сладковатым, как прокисшая дыня. К тому же она обрызгалась какой-то удушливой цветочной парфюмерией, явно мамашиной. Утренний лотос, говорит, аромат зыканский, скажи? Не что-нибудь – египетские духи.
Даже не подозревал, что египтяне окажутся такими мастерами в ароматно-парфюмерном деле.
Шурочка совала мне в рот язык и пускала слюни. Она стонала и охала, будто у нее болел живот. Я понятия не имел, в чем заключаются мои обязанности, и тискал ее бока через толстый свитер, подглядывая из-под прикрытых век. По неопытности меня угораздило поставить ей синяк на горле – засос, которым она на следующий день хвасталась подругам на перемене, оттягивая воротник белой водолазки.
Стыд, который мне почти удалось стереть из памяти, воскрес живее прежнего. Запах и вкус, даже звук сплелись в удушливый клубок, поднялись откуда-то из желудка и застряли у меня в гортани.
– Руднева, кончай! – Я отступил назад и поскользнулся.
Моя подошва попала на голый лед. Взмахнув руками и пытаясь сохранить равновесие, я инстинктивно ухватился за Шурочкино плечо. Она взвизгнула, и мы со всего маху вместе грохнулись в снежную жижу.
Пожалуй, ничего особо смешного в этом не было. Пожалуй, мне не нужно было так хохотать. Особенно когда Руднева поднялась и тут же поскользнулась снова. А после, стоя на карачках, орала на меня, выкрикивая сквозь слезы ругательства.
Я хохотал, сидя в грязном снегу, хохотал, задыхаясь, до горловых спазм. Наверное, это была истерика, потому что через какое-то время Шурочка перестала орать. Она стояла на четвереньках в луже, с шубы стекала серая вода, – ни дать ни взять заблудшая овца (именно такое потешное сравнение пришло мне в голову), – а она стояла и молча смотрела на меня с испугом, нет, даже с ужасом. Смотрела так, будто я сошел с ума.
12
Чердак. Я очутился там почти моментально. Или так мне, по крайней мере, показалось: вот я сижу в луже талого снега – (тире тут нужно бы заменить быстрой стрелой) вот я перед дверью на чердак.
Двери повезло – она оказалась незапертой.
Три этажа, шесть лестничных пролетов. Да, именно пролетов. Едва касался ступенек – летел. Перед своей квартирой я даже не остановился – мать, беззвучный укор вскинутой брови. Вечный упрек, неотвратимый, по бессмысленности своей похожий на первородный грех. К тому же дома мог оказаться и брат. Одна мысль о Валете взбесила меня. При условии, что я мог взбеситься еще больше.
Я вломился на чердак.
Грохнул дверью, голуби спросонья заметались между балок, поднимая пыль и мелкий мусор. Я замер, ожидая, пока птицы угомонятся, а глаза привыкнут к темноте. Воняло мышами и гнилью. Косые лучи острыми спицами пронизывали
