не сказать, чем выдумывать какую-то белиберду. Вот Валет – тот мастер, с ходу может такую историю выдать – просто Фенимор Купер.
Короче, Инга ничего не узнала ни про майора, ни про наш с ним разговор.
Мы дошли до последнего дома. Он стоял чуть особняком, будто отступив назад, словно не желал быть частью Комсомольской улицы. И еще до того, как Инга сказала «Я тут живу», я уже знал, что это ее дом. Под почерневшей черепичной крышей, двухэтажный и приземистый, он, точно присев, прятался за старыми яблонями, корявыми и рукастыми, как ведьмины клешни. Штукатурка на стенах потрескалась, а кое-где и отвалилась, обнажив каменную кладку. Из того же дикого камня была сложена ограда. На лобастых камнях пятнами рос мох. За оградой темнел амбар, тоже пятнистый и мокрый, с прогнутой, как коровья спина, крышей. Перед распахнутыми воротами стояла телега. Лошадь, мелкая и облезлая, словно побитая молью, печально смотрела под ноги, свесив седую челку.
Дверь в дом открылась, в проеме появился старик. Сутулый и худой, в долгом пальто вроде шинели, он был высок и почти доставал головой до притолоки. Черный сук – первое, что пришло на ум.
Инга сделала шаг вперед, словно пытаясь загородить меня. Но старик нас уже увидел. Он ничего не сказал. Не махнул рукой, даже не кивнул. Он натянул кепку и направился к телеге. На старике были солдатские сапоги какого-то невероятного размера, похожие на свинцовые ботинки водолаза. Из голенища торчал кнут. Дед забрался на козлы, несильно хлестнул лошадь по серому крупу. Лошадь тронулась, тряся челкой, зашагала к дороге.
– Ты молчи! – Инга ткнула меня локтем. – Ни слова!
Я не видел ее лица, но заметил, как она нервно сжимает и разжимает кулаки, точно у нее затекли пальцы. Повозка, грохоча по булыжникам, выкатила на асфальт. Старик на козлах был похож на птицу: носатый, кадыкастый, с седой головой, он напоминал старого грифа. Зловещего стервятника, что караулит умирающего в пустыне путника. Впрочем, тут моя фантазия, скорее всего, излишне разыгралась.
– Лабден, вектес, – произнесла Инга каким-то высоким чужим голосом.
– Уз рездэшанос, – почти не взглянув, ответил старик.
Он стегнул лошадь и уставился вперед. По-латышски я не говорю, но знаю две дюжины слов. Старика этого я где-то видел раньше, но где?
– Дед твой? – шепотом спросил я. – Слушай, это не его хутор на Лаури?
Она кивнула, провожая взглядом повозку.
– Суров…
Инга не ответила.
Дверь снова открылась, на пороге появилась женщина. Не вышла, выглянула. Ее шея была обмотана длинным желтым шарфом, ярко-лимонным, как давешний бутон крокуса. Пронзительный цвет – как вскрик.
Заметив нас, женщина помахала рукой и что-то крикнула по-латышски. И широко улыбнулась. Инга молча махнула в ответ. Я сразу понял, что это ее мать. Дело не в похожести лица или фигуры, речь шла о каком-то более глубинном сходстве – с той же безошибочностью в Валете всегда угадывали сына его отца.
Конец ознакомительного
