ж опять для пользы, для порядку…
– Ну вот что. Хватит болтать. – Кедрин подошёл к столу, прицелился и вдавил окурок в беленький домик правления. Домик треснул и развалился. Окурок зашипел.
– Пошли, председатель. – Секретарь требовательно мотнул головой.
– На ферму. Смотреть твой «порядок».
Тищенко открыл рот, зашарил руками по груди:
– Тк куда ж, куда я…
– Да что ты раскудахтался, едрёна вошь! – закричал на него Мокин. – Одевайся ходчей, да пошли!
Тищенко поёжился, подошёл к стене, снял с гвоздя линялый ватник и принялся его напяливать костенеющими, непослушными руками.
Кедрин сорвал со стены вымпел, сунул в карман и повернулся к Мокину:
– А план ты, Ефимыч, прихвати. Пригодится.
Мокин понимающе кивнул, подхватил ящик под мышку, скрипя кожей, прошагал к двери и, распахнув её ногой, окликнул стоящего в углу Тищенко:
– Ну, что оробел! Веди давай!
За дверью тянулись грязные сени, заваленные пустыми мешками, инвентарём и прохудившимися пакетами с удобрением. Белые, похожие на рис гранулы набились в щели неровного пола, хрустели под ногами. Сени обрывались кособоким крылечком, крепко влипшим в мокрую, сладко пахшую весной землю. В неё – чёрную, жирную, переливающуюся под ярким солнцем, по щиколотки – вошли сапоги Тищенко и Кедрина.
Мокин задержался в тёмных сенях и показался через минуту – коренастый, скрипящий, с ящиком под мышкой и папиросой в зубах. Солнце горело на тугих складках его куртки, сияло на глянцевом полумесяце козырька. Стоя на крыльце, он сощурился, шумно выпустил еле заметный дым:
Теплынь-то, а! Вот жизнь, Михалыч, пошла – живи только!
– Не говори…
– Природа – и та радуется!
– Радуется, Петь, как же ей не радоваться… – Секретарь рассеянно осматривался по сторонам.
Мокин бодро сошел с крыльца и, по-матросски раскачиваясь, не разбирая дороги, зашлёпал по грязи:
– Ну что, председатель, как там тебя… Показывай! Веди! Объясняй!
Тищенко засеменил следом:
– Тк что ж объяснять-то, вот счас мехмастерская, там амбар, а там и ферма будет.
Кедрин, надвинув на глаза кепку, шёл сзади.
Вскоре майдан пересекся страшно разбитым большаком, и Тищенко махнул рукой: повернули и пошли вдоль дороги по зелёной, только что пробившейся травке.
Снег почти везде сошёл – лишь под мокрыми кустами лежали его чёрные ноздреватые остатки. Вдоль большака бежал прорытый ребятишками ручеёк, растекаясь в низине огромной, перегородившей дорогу лужей. Возле лужи лежали два серых вековых валуна и цвела ободранная верба.
– А вот и верба. – Мокин сплюнул окурок и, разгребая сапогами воду, двинулся к дереву.
– Ишь, распушилась. – Он подошёл к вербе, схватил нижнюю ветку, но вдруг оглянулся, испуганно присев, вытаращив глаза. – Во! Во! Смотрите-ка!
Тищенко с Кедриным обернулись.
Из прикрытой
