сборе грибов время не чувствовалось. Мы могли бродить без устали долгие часы. Забирались в чащу, спускались в овраги, няня шутила – «леший водит», выбирались на просеку, кружили по роще. Это же ни с чем не сравнимое удовольствие – высмотреть бархатную шляпку гриба, вытянуть его за толстую плотную ножку, перевернуть и залюбоваться сливочной чистотой изнанки. Кконцу дня ладони становились чумазыми, в тёмно-зелёных разводах, с трудом отмывались, но, боже мой, как они чудесно пахли, травяным соком, прелым листом, хвоей и ещё чем-то необъяснимо лесным.
Брать в руки крошечных юрких лягушат, снующих под ногами и прыскающих в траву, няня не разрешала, пугая бородавками. Однажды она извлекла палочкой из-под коряги огромного сонного ужа и указала мне на его золотую отметину на шее. Оказывается, так просто не путать его с гадюкой и не обижать зря.
Набрав полную корзину, няня выходила на опушку и садилась под деревом перебирать грибы, а я убегала за шишками. Хвоя на маленьких елочках мягкая и шелковистая. Игрушечные шишки нежно-зелёного цвета словно слеплены из воска, мне нравится набивать ими карманы и катать в ладонях.
Чтобы остановить мой грибной азарт и вывести из леса, няня говорила примерно одну и ту же фразу – «Надо и другим оставить…» Аргумент железно действовал…
От няни я перенимала все её смоленские просторечные обороты. Мама долго боролась с моими деепричастиями типа: лежа, седя, боюся. Она была поборницей безукоризненно правильной литературной речи. Но были слова и выражения, которые неожиданно её восхищали: ведро полное срезь, то есть с верхом, или платок сорочьего цвета– белый в чёрную крапинку. Из поговорок и прибауток Насти в наш обиход вошли две: корова и курочка – сготовит и дурочка, и с грубоватым деревенским юмором и насмешкой: красавица без волос, румянец во весь нос!
Одним из ярких детских воспоминаний стали страшные первозданные грозы того далёкого лета. Мы были с няней совсем одни в маленьком деревянном доме на краю леса. Грозы обычно случались к вечеру. Няня задолго могла их предсказать. Она захлопывала окна, запирала дверь, чтобы не влетела шаровая молния. Вёдра и тазы нарочно не заносили в дом, чтобы набралась для мытья мягкая и полезная дождевая вода. При каждом ударе грома няня начинала истово креститься. Ей казалось, что это бог гневается. Мне передавался нянин страх. От частых вспышек молний хотелось зажмурить глаза.
Гулкий шум падающих с неба тяжёлых струй сотрясал стены.
Няня была суеверна. Приметы становились частью нашего бытования. «Тьфу-тьфу с гуся вода» – это когда меня мыла или умывала из рукомойника. Видя мои слабые похожие на пух волосы, няня предложила обрить меня наголо и обязательно зарыть сбритые волосы в землю, чтобы ворона не унесла моё счастье. На новолунье, она говорила, надо достать, любую монетку, хотя бы гривенник, и «взять ее на зубок», чтобы деньги водились…
Совсем неожиданно, когда мне исполнилось пять
