темного дар получила, ленту клейкую ей дали, которой, если обернуть – не оторваться. Да и силы черпать она будет, привязав к себе вожделением. Вот и Птиц, прежде Гордый, приклеен был. Не видел, не понимал, одурманенный. И знала она, Марёна, что никто от неё не вырвется. А Птиц иногда прозревал. Да силенок не хватало, потому как у Марёны талант есть – о оземь она ударится, да и предстанет перед ним то одною, то другою, и не успевает Птиц разглядеть до конца, да выводы верные сделать, как ещё с какой-то стороны повернётся.
И стало ему казаться, что так и надо. Другого-то не давали ему видеть.! Да перестаралась, видать, Марёна. Больно ранила, да крыло сломала. Решился улететь тот Птиц. Да только не может Марёна, чтобы кто-то не дал ей по —своему делать-то. А Птиц, он Прежде Гордый, уже ручной совсем был. Да, тут ты, Сильвия, – луч светлый в Мороке том! И стала Марёна думать, что не углядела она, ведь все пути дороги перекрыты были!
И каждое перышко твоё, Ластонька, тобой оброненное, к себе приклеила. А на тебя перебрасывала всё то плохое, что в ней было. Вот и накопилось, и стало твердым, да и увидел Птиц, Прежде Гордый, в ней тебя, а в тебе – её! Способная она, Марёна. И слышать тебя перестал, да и сам сказать ничего не мог, лентой клейкой всё застелено. А ты же знаешь, Сильвия, что чем больше позолоты на решетке, тем сложнее птице улететь!
– О, Соловушка, так и погибнуть Птиц, Прежде Гордый может? – всё в слезах билась Ласточка. – И так случается. Только не погибнуть, а застыть, заморозиться. Вон сколько «замороченных» вдоль реки жизни стоят, а зайти в воду не решаются, морок их опутал. Да и Марёну пожалеть только можно. Сколько сил-то у неё да напряжения, чтобы удержать, да чтоб никуда, ни-ни. От того и взгляд у неё неподвижный, боится отвести его, чтобы в поле своего контроля было-то всё.
Такая тяжесть на Сильвию навалилась, когда рассказал ей Соловей Мудрый, что происходит-то.
– Так не твоя это тяжесть, чужую чувствуешь! Да помогу я тебе Ластонька! Свет да тепло от тебя исходит. Ты от той стороны сердца, что чистая да добрая, да Любовью твоей наполненная. Передавай Ветру да облакам свои слова нежные, чтобы высокое чувство той Любви Безупречной, да Свободой наполненной услышал Птиц, Прежде Гордый! Ведь ты же знаешь, Сильвия, что не бывает Любовь с цепями. Не Любовь это, а использование для удобства своего. Месяц вокруг себя обернётся, начнёт Морок с Птица сходить…
Так всё и случилось. Вновь дороги Ластоньки, да Птица, Прежде Гордого, сошлись… Не говорили они вначале, не умели слова болючие забыть… Да и решили по-другому разговаривать… Чтобы в каждом слове, друг к другу направленному, не было раны нанесённой, а лишь нежная трель Голоса Любви раздавалась.
Шло время, привыкали они к себе новым. Еще слегка настороженными движения чувств оставались. Но еще пять раз месяц вокруг себя обернулся, и сошел тот Морок окончательно.
И зажили они хорошо и счастливо. И смешным всё страшное стало казаться им, потому как поняли они, что только высоко поднявшись над обидами, да над обвинением, да над горечью увидеть можно,
