прохожих, задевал парочки, специально выставляя локоть: задирался, как пацан. В конце концов, сцепился с местной шпаной; усастый оттаскивал, Ломов ринулся в бой, свалил одного, второго, на третьем оступился, проделывая бойцовский прием, и припал на колено. Из-под усов раздался разбойничий свист, пробрало до костей, несколько прохожих обернулось вдалеке, и шпана ретировалась, разбежалась от греха.
– Вставай, солдатушка русская, рано кланяться-то, – сопели, распушившись, усы: с трудом поднимался разбитый Ломов. У самого подъезда они остановились.
– Здесь что ли? – спросил с отдышкой на треть еврей и вытер лицо платком, умаявшись тащить кабана.
– Здесь… – пьяно сипел Ломов.
– Так с кем война-то будет, солдат? С Россией?.. А не Русь ли с Россией будет воевать в этот раз? – ответил сам.
Ломов осоловело смотрел на него, улыбался и молчал.
– Ладно. Иди домой, с Богом… Стой! – окликнул – На митинг-то завтра придёшь?!
– Обязательно – буркнул Ломов, проваливаясь в подъезд. Завтра ему предстояло на митинге охранять правопорядок граждан. Об этом усатый не знал. А Ломов, придя домой, упал на кровать, не раздеваясь, и захрапел.
Темный, как омут, сон поглотил его до утра со всеми фантазиями дурной головы.
С похмелья Ломов не привык болеть и отлеживаться. Проснулся, под душ, кефирчику, пожрать чего-нибудь, желудок уже и заработал. С похмелья только к размножению тянет всегда, будто организм, старается подстраховаться потомством, предчувствуя вероятную гибель. Но в этом одинокому Ломову был облом. Только старуха дремала у телевизора, усыпленная его стеклянным мёртвым глазом. Иногда Ломову хотелось её придушить, как одному герою Достоевского: настолько бесполезным казалось она существом, облученная телевидением и проминающая зря диван.
– Изнасиловать и придушить, – дразнил сам себя Ломов.
У всех наступил выходной день. Народу на платформе почти не было. Электричка шла полупустой. Ломов сел у окна и задремал. Редкие продавцы мелочами пробуждали его. Потревожил зов инвалидный команды с гитарами наперевес и костылями. Вслушался в слова, стал засыпать под их жалостливые песни. Горячие слова о родине и маме из луженых глоток трогали за живое. Снилась пустыня Афганистана, барханы, горячий песок и ветер. Сжатый, песок струится из кулака тонкой струйкой, подхватываемой ветерком. Молодой солдатик, заснувший на посту, по жилам его рассыпается смерть. К Ломову наклоняется командир отделения:
– Рефлексируешь часто, бля?
– Что?
– Рефлексируешь часто, спрашиваю?!
– Да так… бывает… – замямлил в замешательстве Ломов, как застуканный за онанизмом школьник, – а оно как это, рефлексировать? Я не понимаю.
– Раком, блядь! Под дурака косишь? Завязывай с этим. Голову лишним не забивай, не надо. И без того она забитая. Как понял, солдат?!
– Так точно! – выпалил во сне Ломов и проснулся,
