бляха-муха! Снова рефлексируешь! Отставить, кому сказал!
«Ну почему нельзя мужику носить носков розового цвета?» – мучился рефлексией Ломов.
Когда-то давно, совсем еще маленьким, он так же страдал, занеся над грудью нож: что будет, если он ударит? Пока родители смотрели телевизор, пробрался на кухню и достал из ящика тяжелый, гладкий, прохладный и – не ударил. Пожалел.
Одни люди называют других евреями, даже если те и не евреи, русскими никто не обзывает нерусских, а вот нерусским могут оскорбить. Мужики не носят розовых носков, а бабы не ходят в берцах, если только они не совсем звезданутые. В Ломове жило смутное подкорковое желание сделать что-нибудь назло природе: назваться евреем, надеть розовые носки, будет ли больно от удара ножом, или все это обман, и люди окутали себя колючей проволокой из предрассудков и стереотипов, тормозящих славное их, человеческое развитие?
Утро стояло пасмурное. Бойцы отсыпались в автобусах. А рабочие на улице гремели ограждениями, и омоновцы зло пробуждались, дёргались за запотевшими стёклами, матерились полушепотом и снова кемарили.
– А эти откуда тут?! Совсем бичи разбичивались! – выразился командир по поводу обозначившейся у выхода из подземного перехода кучки распивающих водку бомжей. – Ломов, не спишь?! Разгони их, нахуй!
– Есть! – отправился выполнять Ломов, по пути разглядывая нарушителей. Сборище их не выглядело разухабистой пьянкой: бомжы держались так, будто преодолели тяжелое испытание и теперь собрались на перевале в своём нелёгком бедственном пути в кружок, чтобы тихо обсудить наболевшее и поделиться пережитым в дороге.
– Слышь, Митяй! Катьку не видал?! – сипя вопрошал один.
– Не, я сегодня не дома ночевал, – ответствовал хрипло другой, почесывая зад.
«Интересно, что он подразумевает под "домом"? – подумал Ломов, подойдя. – Какой-нибудь шалаш из коробок, подвал, трубу теплотрассы?»
Ему захотелось сказать ласково: «Ну, что, пережили ночку, мужички? Давай «уё», по-хорошему!» Но так он не умел, и вместо этого гаркнул по-военному, если не трех-, то двухэтажным.
– Так точно, командир, – сказал один из бомжей, козырнув Ломову под кепку с облупившимися буквами «USA». – Я ж тоже служил когда-то, ты не думай, командир, я всё понимаю, ща свалим.
Ломов подгонял матерком для острастки, но бомжи медленно и спокойно тянулись гуськом в сторону дворов, не обращая на угрозы внимания и покряхтывая. Ломов вернулся в автобус и прильнул жарким лбом к прохладному влажному стеклу.
Город, не выспавшись, хмуро молчал в преддверии народных волнений. Небо низко нависло, разбухшее, будто в готовящемся зёве намерившись поглотить город-баламут со всеми его неспокойными жителями. Местами накрапывал дождик; власти обычно разгоняют тучи перед праздниками, перед митингами тучи – невольные слуги власти. На душе Ломова было тоскливо и сыро,
