и даже засаливали на зиму и никто не отравился.
Хвойный лес, где можно было собрать много хороших грибов по осени, был в 35 километрах от города. Автобус туда не ходил, можно было добраться электричкой, но до станции ехать неудобно и далеко. Поэтому и не ездил никто. Удобнее всего на машине, но она мало у кого была: у тех, кто занимал хорошую должность на заводе и мог себе позволить ее купить, или же у тех, кому она досталась от родственников. Например, купил директор завода новую машину, а старую отдал племяннику. А она сломана, ремонтировать надо, автомастерских в городе не было. Так и стояла машина у дома, ее закрывали брезентом и забывали. Можно починить да еще пользоваться – с хорошими руками можно многое починить, было бы желание.
Жил у нас мужичок лет шестидесяти, на тот момент, когда я была еще ребенком, работал на заправке; так вот у него была очень старая машина – я такой и не видела никогда больше, он ее, как птицу феникс, воскрешал каждый раз, как она ломалась. За деталями ездил в Псков, там же и раздобыл какие-то схемы, по которым и чинил. Вот с ним наши местные и ездили в лес по грибы. Платили ему обычно все той же водкой и закуской – зажаренными с картошкой грибами, которые в лесу и собрали.
У этого мужичка были, как говорят, золотые руки. Родители мои с ним не общались, знали его (конечно, у нас все друг друга знали), здоровались с ним при встрече, но не более. А я иногда приходила к нему, если дождь на прогулке заставал или если воды попить захотелось, а домой не было настроения идти. Или просто искала себе компанию. Он молчуном был, всегда телевизор смотрел в своей комнатке-кассе. На улице, под окошком кассы, стояла лавочка. Я присаживалась на нее, а он через окошко со мной разговаривал или чаще смотрел телевизор, и я вместе с ним. Звал меня зайти, но я полюбила его лавочку. Мужичок рассказал мне, что сам ее сделал – из леса принес поваленные деревья да не спеша сначала доски сделал, отшлифовал, чтобы заноз не оставляли, да и сколотил лавку. Со временем доски потемнели и стали гладкими там, где чаще на них присаживались, и мне это очень нравилось. Такая уютная лавочка, так и просила присесть.
Когда мне хотелось рисовать, я взбиралась на лавку, прижималась спиной к стене, скрещивая ноги, открывала тетрадь и зарисовывала все, что в голову приходило или что видела вокруг. Простым карандашом, цветные неудобно было с собой таскать, их много, а простой один. Так и осталась у меня на всю жизнь особая любовь к рисункам простым карандашом.
Однажды нарисовала заправку и улыбающегося мужичка в окне кассы. Вышло не очень, не умела я еще хорошо рисовать, но он расплакался, поблагодарил.
Я не поняла – чего он плачет, подумала, что ему не понравилось. Спросила его об этом, он замотал головой – нравится, очень нравится! Просто я ему внучку напомнила. Сын его уехал четыре года назад с женой и ребенком в Латвию и не приезжал навестить.
– Почему вы с ним не поехали?
– Так не смог я.
А у самого в глазах печаль.
Я не стала спрашивать, почему не смог: у каждого свои
