двигаться не вправо от нуля, но, поднявшись над удобством привычного уютного мира, открыть для себя новое измерение, полное опасной неизвестности, разочарований и, быть может, самых настоящих бед, но всё-таки полное, а не пустое. Впрочем, для того чтобы впервые сделать такой рывок, нужно было нечто большее, чем банальная точка опоры на привычное мировоззрение, здесь требовался перелом помасштабнее, чтобы, пусть через невыносимую боль разрываемой плоти, но всё же породить совершенно новое – или хотя бы лишь только другое.
Как-то совсем неожиданно проснулась в нём давно, казалось, угасшая жажда индивидуальности, и это открытие одновременно порадовало и испугало. Не хотелось сворачивать с накатанного пути, но приоритеты необратимо менялись. Стало заявлять о себе что-то другое, до той поры задвинутое на антресоль человеческого сознания с целью быть там забытым навечно. Очередное милое почти ещё детское лицо не захотело в него влюбляться, отказалось трепетать у него в руках, отчаянно боясь разрушить их хрупкое счастье. Даже не предпочла ему другого, а так, лишь прошла мимо, окинув его равнодушным взглядом, как посмотрела бы на привычный с детства пейзаж вокруг дома. При всём напускном или искреннем презрении к соотечественницам нельзя было не признать за ними одного, но решительного преимущества – алчности, заставляющей идти на известные компромиссы, а иногда и вовсе кардинально меняющей существующую модель поведения. Их можно было завлечь, обмануть и использовать, в то время как с той, что по-настоящему жива, нельзя было сделать абсолютно ничего. Не стерпится и не слюбится у соотечественницы Ван Гога и Вермеера, не допустит её алкающее искренних чувств эго такого насилия над собой, какое смотрело на него с их общей фотографии, на которой ангельски прелестное лицо соседствовало с тем, что ему теперь хотелось называть лишь рожей. Фальстарт, и неликвидного бегуна сразу сняли с дистанции. Привычная схема ожидаемо дала сбой там, где действовали иные законы, в том самом уныло бесцветном оплоте западной демократии, который презирал он столь показательно, что подчас против воли вылезала наружу дурно пахнущая истина, состоявшая из смеси зависти и страха.
Родина-мать и до сих пор ещё достаточно сильна, чтобы заставить себя бояться и даже считаться с собой, но по-настоящему встать на равной ноге с тлетворным западом она так и не может. Тысячи её весьма небедных сынов по привычке заискивающе-подобострастно смотрят в пустые коровьи глаза официантов, метрдотелей и прочих распорядителей, стараясь как можно более походить на них скромностью и послушанием, чаще всего копируя лишь самую банальную трусость. Иностранец для нас, по сути, инопланетянин, набор приземлённых мотиваций, возвеличенных болезненным воображением до степени неземного благородства и аристократического воспитания, хотя бы на поверку речь шла о гротескной жадности в сочетании с разыгравшимся на щедрых отечественных хлебах бесконечном самомнении. Наши женщины, наиболее
