всё и больше не уплывать.
– Дай закурить, бродяга! – сказал Кроха – и, выхватив из рук Рыжего жёлтый пакет, швырнул его в кусты. Рыжий стоял перед Крохой беззащитным Пьеро, с бесконечно юными глазами и оттянутыми рукавами ветровки. Достав смятую пачку, он попытался вытянуть сигарету, но пальцы двигались вяло, словно щупальцы.
– А ну-ка дай! – Кроха сам, выхватив пачку, дрожащими, но цепкими пальцами взялся за дело.
Потянулся дымок, Кроха вздохнул и закашлялся. Влага выступила на глаза, и обратная сторона их зачесалась в слизи. Сквозь неё он глядел туда, откуда ждал солнца. Для него оно пряталось за дальними канавами, где Кроха с Рыжем ещё не валялись, а Рыжий смотрел в другую даль. Солнце Рыжего вставало всегда с разных сторон и в разное время. А сейчас он видел только солнце магазинной витрины, на поклонение к которому валил голодный толпою народ, чтобы насытиться до состояния праздности и доброго житейского счастья. Туда и Кроха смотрел теперь, почуявший, как кровь сгущается в мозгу и жить и умереть становится невыносимо просто.
***
Фактический бог взошёл над горизонтом, и, во власти его, обливались кровавым светом оцинкованные крыши пятиэтажек-гробов, вкопанных в землю. На дороге из города в город, – отделяющей его от леса, – всё гудело, грохотало, сигналило. Живое жило в каменном, а каменное органически составляло живое, без которого давно бы всё поросло сорняком и деревом.
В бетонную коробку на шестнадцатом сквозь грязную тюль прошёл бесстыжий рыжий пастырь, ни кем не встреченный: два юных тельца мертвенно лежали в постели, как плюшевые, спалив в разврате все силы. Тогда, сев прямо на веко, он зацеловал глаз под тонкой кожицей – глаз Эрики; и та сонно заелозила, почувствовав сбитую простыню и подбирая под себя ноги от холода.
Едва знакомый попутчик храпел под боком, стянувший все одеяло, и любопытство взяло верх. Эрика Мусатова привыкла открывать глаза в новом месте с новыми людьми, и все люди и места казались ей давно известными. И похожими друг на друга. Разглядев ещё одного, она убедилась, что и эту рожу где-то видела.
«Берлога та ещё!» – подумала она, осматриваясь. Будто виселица под потолком моталась на проводах угрюмая лампочка, пошатываемая сквозняком; от обшарпанных стен веяло бетонной прохладой.
Поморщив носик, обсыпанный забитыми порами, Эрика свернулась калачиком и, разглядывая чужой затылок, вдруг с досады треснула по нему. Под затылком, в глубине отсутствия мыслей, вспыхнула искорка, и охвативший изнутри пожар, разбудил попутчика, несмотря на всю бессмысленность его пробуждения.
Дурищев ворвался в мир неожиданно, как в самый первый раз, – в глаза и мысли ударило тем, что скрывал сон. Присев на кровати и размяв отёкшее лицо, он увидел посланника: маленький, рыженький, он шевелил усами под краем тарелки на заляпанном журнальном столике.
Казалось, посланник хотел сообщить Дурищеву нечто важное. Но тот судорожно подкурил окурок, наполнил рюмку тем, что оставалось в
