А я пытаюсь, – говорит как в старом кино, в слове “пытаюсь” нет мягкого знака.
– Всего доброго! – смущенно отзывается женщина, цокают удаляющиеся каблучки.
– Вы любите неожиданности? – старичок переключился на меня? – Я очень люблю. Они нас ждут.
Нереальность простого до этой секунды мира захлестывает. Врываюсь в зал, чтоб увидеть странного, знающего причину моего безумия мудреца. Но вижу включенный телевизор. На экране уходит вдаль по дороге, занесенной палыми листьями, женщина в бежевом пальто и белом берете. Пролетают мальчишки на велосипедах. Из-за поворота слева на экран выруливает желтый жигуль и, показав слегка примятый бок, скрывается справа за старинным, в стиле пятидесятых годов, домом.
– Фу, напугал! – Максим вскочил с дивана, смотрит большими глазами. – Хорош так делать!
Телевизор на коричневой тумбочке, между двумя дверными проёмами, напротив коридора, откуда я влетел. Слева – вход в комнату Геры. Справа в комнату родителей.
Вообще, отец не любит двери, ему кажется, что за ними мы с братьями будем творить что-то ужасное, вызывать Ктулху или рисовать на обоях… Поэтому у нас проемы с занавесками. Единственная в квартире дверь – в спальню родителей или, как мы называем, балконную комнату. Со стороны, где я замер, вдоль стены, два обтянутых зеленой холстиной мягких кресла. Между креслами – шахматный столик с большими деревянными фигурами. Дальше к окну синий диван, слегка раненый беспокойными детскими ногами восемь лет назад. Еще дальше – сосна. Позавчера наряжали. С удовольствием истинных ценителей старины вешали игрушки пятидесятых годов. В половину удовольствия – шарики и сосульки семидесятых. Самое хлопотное, гирлянду с огоньками, свалили на Макса. Макс, конечно, не справился, и через час бесполезных попыток ему помогали все, даже вернувшийся с работы отец. Младший уже сидит на диване. Гера усаживается в кресло.
Справа, если опять же стоять лицом к телевизору, а я так и стою, стена, облагороженная (как кажется родителям) большим персидским ковром. Диван поменьше. Зеленого цвета с большой коричневой лакированной тумбой для хранения спальных прибамбасов. Слева от дивана, впритык к стенке, за которой родительская спальня, книжный шкаф, набитый советскими (а какими же еще) книгами.
Сажусь в кресло. Фильм цепляет. Не сюжетом даже, не режиссерскими странностями: синий асфальт, красные ветви деревьев, радуга в ведре с водой, экзистенциальный дирижер в лодке, медленная тревожная музыка. Другое. Предсказуемость. Будущее здесь видят. Знают. Живут, не волнуясь, не мучаясь, спокойно и уверенно. Может, у Каверина тоже был большой Сон и фильм – контакт с такими, как я? Кстати, жив еще Каверин? Ах, Гугла нет. Ладно. Смотрим кино.
По мере раскручивания сюжета начинаю паниковать. Как этот сюрреалистичный винегрет нравился, доводил до восторженного умиления и казался прекрасным? За тридцать лет сна совершенно разучился погружаться в экзистенциальные бездны простого советского детского кино. Вся страна разучилась.
