что-то другое? – спрашивала она его. – У тебя так хорошо выходят лодки на Шкиперском протоке и кладбищенские кресты!
– Нет, я буду рисовать тебя. Хочешь знать, что я ищу в тебе? То ищу, что увидел там, в Крыму. Хочу запечатлеть что, собственно, есть человек.
– И что есть человек?
– Зверь, – ответил он и тут же прибавил: – Но ты не бойся: этот зверь с добрыми глазами.
– Пока ты ищешь этого зверя, ты перестаешь быть человеком, – вздохнула она и тут же испугалась: вдруг он больно схватил ее за кисти рук – правда, сразу же разжал их, словно обжегся. Когда она открыла глаза, он уже улыбался, немного беспомощно:
– Извини. Меня нельзя трогать.
Так он мучил ее всю осень и зиму, а весной все наконец прекратилось; теперь он стал запирался в ванной со своей папкой, так что она не знала, что и подумать.
И однажды он развернул перед ней кусок ватмана. Ошеломленная, Ольга долго смотрела на себя его глазами, а потом, испугавшись себя, сунула лист за спинку дивана. Но забыть увиденное не могла. На портрете была именно она, Ольга, а не какая-то похожая на нее женщина. Помимо всех подробностей тела, там было еще что-то, что принадлежало Ольге, но что невозможно было изобразить.
После появления на свет Катюши мужа Ольга почти не видела, оставшись один на один с младенцем, бутылочками и бессонными ночами. Крутилась как белка в колесе, а когда он вдруг появлялся дома, напрасно просила его хоть немного побыть с ребенком.
Теперь она едва ли не каждый день вынимала из-за спинки дивана тот портрет и разглядывала его, каждый раз открывая в нем, то есть в себе, что-то новое. Часто Ольга посреди дня ловила себя на том, что ждет той минуты, когда ей ничто не помешает извлечь портрет на свет. Но зачем? На это Ольга не смогла бы ответить. Знала одно: посмотрев на него, ей становилось проще и понятнее существовать дальше. И вот еще что: чем больше она вглядывалась в портрет, тем больше видела в нем его, мужа, а не себя. Да, несомненно, на том куске картона его было больше.
А потом портрет пропал. Она бросилась к мужу, но он сообщил дежурным голосом, что отнес его в приемную комиссию Репинского института… Как отнес? Зачем?!
– Как ты мог отдать им меня… такую?
– Только такую! – раздраженно оборвал он ее.
Примерно в то же время она ясно ощутила, что ее растущие усталость и непонимание, что от нее требуется, сродни физической боли. «Скоро тебе отдадут его?» – спрашивала Ольга мужа. «Кого – его?» – в очередной раз не понимал ее муж. «Тот мой портрет?» «Это мой портрет!»
В конце лета его приняли в Репинский институт, и он перестал бывать дома. Нет, конечно, периодически он появлялся, но не как муж, а скорее как солдат на побывку. Даже рождение Федьки почти ничего не изменило… В минуты их редкой близости Ольге казалось, что теперь она мужу не нужна. И еще Ольга ощущала – ее душа отторгает тело, которым безраздельно владел муж: наутро она частенько обнаруживала синяки на своих запястьях и предплечьях.
Начались
