по-свинцовому грузны.На тротуарах снег вконец затоптан,
и, разбухая, бревна у заборов,
как боровы, валяются в грязи.
А снег уже в полете обречен,
и, обреченность эту сознавая,
летит он, чистоты не создавая,
и тоже грязью делается он.
Но, гордо и возвышенно довлея
над обнаглевшей грязью мостовых,
стоят в снегу девическом деревья,
и грязь – она боится тронуть их.
Снег оказался прав, когда он падал.
Деревья, как страна внутри страны,
и ветви их пушистые, как панты,
до звездной синевы вознесены.
Снег, несмотря на то, что он московский,
там на ветвях, в белейшей темноте,
чистейший снег, володесоколовский,
а чистота есть воля к чистоте.
Дядя Вася
Б. Окуджаве
То зелено,
то листьев порыжение,
то мелкое сухое порошение,
а дядя Вася пишет прошения,
прошения,
прошения,
прошения…
Он пишет их задаром —
не за что-то.
Не за себя он просит —
за кого-то,
и эта его вечная забота,
святая милосердная работа.
Не веря ни в иконы,
ни в молитвы,
он верит,
дядя Вася,
в государство,
и для больного полиомиелитом
он просит заграничное лекарство.
Он просит,
чтобы всем квартиры дали,
чтобы коляски
инвалиды все имели.
Он хочет,
чтобы люди не страдали.
Он хочет,
чтобы люди не болели.
А дяде Васе семьдесят четыре…
И уж, казалось, он привыкнуть должен,
что столько неустроенного в мире.
Но не привык.
До этого не дожил.
Он одинок.
Живет он вместе с веточкой,
поставленной в бутылку из-под пива.
Зимою он окутывает ваточкой
ей корешки застенчиво,
счастливо.
И дяде Васе очень странным кажется,
что все я в жизни путаю и комкаю.
Моей любимой —
самой первой —
карточку
он,
отобрав, повесил в своей комнатке.
У дяди Васи сердце разрывается.
Он помнит,
как друг друга мы любили,
и, с карточкой ночами разговаривая,
он просит,
чтоб мы снова вместе были.
Он ходит прямо,
сухонький,
тревожный,
всегда
