из ночи и молчанья,лиловато отливая и лоснясь,
отчужденными пустынными очами
смотрит каменная женщина на нас.
Но с плечами ослепительно нагими,
в наготе своей так девственно чиста,
к нам идет навстречу черная богиня,
величавей и прекраснее, чем та.
Я не знаю, говорить с ней по-каковски.
С языком богинь я как-то незнаком.
Ее груди тяжелы, как два кокоса,
что наполнены прохладным молоком.
Ее зубы словно струйка каучука,
что белеет на коричневой коре,
а на шее, чуть подрагивая чутко,
из клыков блестящих светится колье.
Я прошу вас, мисс богиня, по-хорошему:
вы примите меня в джунгли, словно в храм.
Буду бить по небосводу я ладошами,
превратив его в грохочущий тамтам!
Но идет она так быстро, хоть и медленно.
Распрямляется за нею в травах след.
И, как прежде, в джунглях делается
мертвенно.
Я ищу ее, но нет ее и нет…
Я ищу ее, листвою поглощенную,
но смеется надо мною пустота.
Вдруг богиня эта, в камень превращенная,
вырастает в полумраке, словно та.
Быть опять живой ее прошу я очень,
но в ответ – высокомерье тишины,
и пустынны эти каменные очи,
эти каменные руки холодны.
Атлантик-бар
Атлантик-бар!
Атлантик-бар!
Мы с самолета —
и на бал!
Хозяин —
русский эмигрант.
Испанка —
его барменша,
и сам он,
как испанский гранд,
склоняется так бархатно.
На нем игривый галстук-бабочка
и перстенек с печаткой,
но он, седой,
похож на мальчика,
на мальчика печального.
Он к детству нами возвращен,
и, вспоминая детство,
с акцентом спрашивает он:
«А как живет Одесса?»
Берет себе он стопку
и уж совсем не чопорно
подходит робко к столику:
«Позвольте с вами чокнуться!»
А тут совсем не чокаются.
Тут пьют без проволочек.
Надравшись,
с рюмкой чмокается
американский летчик.
Тель-авивский рыжий Фима
немочку откармливает.
Президент голландской фирмы
рок-н-ролл откалывает.
Рок-н-ролл!
Рок-н-ролл!
Боцман роста башенного
опрокинул в глотку ром,
приглашает барменшу.
А испанка-то,
испанка —
чувствуется нация!—
вся как будто бы из банка
ассигнация!
Чуть плечами хрустит,
будто отдается.
Телом
