так.И, уголь взяв у тех парней,
под надписью
я восклицательный
поставил знак!
Пора смываться было…
Чуть проскальзывали
лучи рассвета
на дома,
мосты.
А парни на руку мою показывали
с улыбкою:
«Ого – рука Москвы».
…Как поживает он —
мой восклицательный?
Я, как стихотворением,
им горд.
Каким-нибудь ажаном толстым
тщательно
он с надписью давно, наверно, стерт.
Живу себе простым московским
жителем,
но на руку свою —
поймите вы —
с тех пор смотрю я гордо,
уважительно.
Еще бы:
ведь она – рука Москвы!
Комиссары
В писательском Доме творчества
до самой поздней поры
с неколебимой точностью
падают в лузы шары.
Писатели Минска и Киева,
играя весьма остро,
вооруженные киями,
борются за мастерство.
Тяжкую штору отдергиваю,
лбом прижимаюсь к стеклу.
Слышу гудки у Дорохова,
вижу сырую мглу.
Как она быстро сгущается!
Хоть бы одна звезда!
Что-то со мной прощается,
видимо, навсегда…
Успокоительно, вяжуще
полная мгла настает.
Небу чего-то важного
явно недостает.
И под гудки встревоженные,
под звон апрельского льда,
мокрая и взъерошенная,
вылупилась звезда.
В этой туманной полночи
с мглою в неравной борьбе
очень ей надо помощи —
знаю сам по себе.
Чудится или кажется?
Лбом я к стеклу прирос.
Странные тени, покачиваясь,
движутся между берез.
Тени большие, тревожные
ко мне направляют шаги.
Вижу я куртки кожаные,
наганы и сапоги.
Грозные, убежденные,
в меня устремляя взгляд,
на тяжких от капель буденовках
крупные звезды горят.
Все по-мальчишески стройные,
шпорами чуть звеня,
идут комиссары строгие,
погибшие за меня.
В тугие ремни окованы,
судьями и судьбой
входят сквозь стены в комнату,
звезды внося с собой.
Наши беседы – тайные.
В комнате мы – одни.
Вскоре в туман и таянье
молча
