ли русские войны…»
Хотят ли русские войны?
Спросите вы у тишины
над ширью пашен и полей
и у берез и тополей.
Спросите вы у тех солдат,
что под березами лежат,
и вам ответят их сыны,
хотят ли русские войны.
Не только за свою страну
солдаты гибли в ту войну,
а чтобы люди всей земли
спокойно видеть сны могли.
Под шелест листьев и афиш
ты спишь, Нью-Йорк, ты спишь, Париж.
Пусть вам ответят ваши сны,
хотят ли русские войны.
Да, мы умеем воевать,
но не хотим, чтобы опять
солдаты падали в бою
на землю грустную свою.
Спросите вы у матерей.
Спросите у жены моей.
И вы тогда понять должны,
хотят ли русские войны.
Ирпень
Я так много когда-то тебе обещал,
ну а дать ничего не могу —
обнищал.
Обещал тебе нас в синеве и листве,
на зеленой листве,
голова к голове,
и по вишне прохладной за каждой щекой,
и томительно пахнущий сеном покой.
Мы хотели в Ирпень,
в полудрему и лень,
где, наверное, есть тот обрыв или пень,
на котором писал под левкои и лес,
убегая сюда,
гениальный беглец…
Но сегодня нельзя убежать никуда
от стыда за историю,
как от суда.
Льют по-лютому ливни,
безжалостно льют,
размывая надежды на мир и уют
для тебя и меня,
в синеве и листве,
на зеленой траве,
голова к голове…
Лакировщики борщ поглощают,
урча.
Видный критик подходит —
он мне до плеча.
Но он все-таки треплет меня по плечу:
«Вот сейчас вы такой, как давно я хочу.
Не попались на удочку лестной молвы,
и к гражданской тематике вырвались вы…»
Я в глазах твоих вижу презренье и стыд.
Похвалою его
для тебя я убит.
Ты не верь —
я не тот,
я не тот,
я не тот!
Просто весь я раздроблен,
как в паводок плот.
Этот критик – он врет.
Ты не слушай вранья!
Мои щепки ему по душе,
а не я!
Ну а ты говоришь:
«Нет,
ты
