щенка! Давно на допросах не была?». А он знал, что говорил: из-за неосторожного слова ребенка арестовывали родителей – не вы ли научили своего дитятко крамоле? Страх прочно поселился в душах людей, боялись разговаривать на работе, на улице, в магазине и даже дома на собственной кухне. И только моя вторая бабушка Татьяна ничего не боялась и продолжала чернить Сталина как могла.
Мою маму многократно поздно вечером забирал из дома НКВДешкник и уводил на допрос. Возвращалась она под утро и не выспавшаяся шла на работу. Позднее она рассказывала, что эти допросы были до примитивности односложны: «Что ты можешь сказать об этом…, а что знаешь о таком-то.., расскажи чем занимается N…, а что говорил…» и так далее. Ничего конкретного, никаких обвинений, просто элементарный сбор компромата на каждого подозрительного или просто заметного гражданина. Все эти допросы и постоянный страх возможного ареста не способствовали смягчению и без того скверного ее характера.
1 сентября 1937 года я пошел во второй класс начальной школы №7. Школа была небольшая, деревянная, всего на 4 класса. Это было угловое здание со входом с Пионерского переулка, того самого, где стоял и родительский дом матери. В этой же школе учился Евгений – он был второгодником в 3 классе. Учился он из рук вон плохо, но не из-за того, что был тупой, а по причине феноменальной лени. Кроме футбола летом и лыж зимой его ничто не интересовало. Контингент в классе был достаточно однородный, не было ярких «звезд», но и тупых вроде бы не было. В памяти сохранились фамилии нескольких одноклассников – Войцеховский Сергей, Мальцев Ансифер, Шестаков, Клюев Геннадий, Полякова Ольга, Яркова Надя, Басаргина, Слепова. С большинством из них меня судьба разводила и снова неожиданно сводила. Со многими из них я учился еще и в 3-м классе.
Не могу сказать, что ко мне плохо относились мои одноклассники, но во время хорового пенья, очень в те годы модного, при исполнении ура-патриотических песен, например:
…помнят псы-атаманы,
Помнят польские паны
Конармейские наши клинки…
на меня обязательно указывали пальцами, так как я был единственным «польским паном». Во время каких-либо стычек или ссор мне кричали: «поляк людей кушает – костей не разбирает». Таков был настрой «темной» части населения – раз поляк, «значит людоед».
Зимой 1937/38 годов и летом 1938 года чаще всего я обретался у братьев – в том самом Пионерском переулке. У Леши были книжки с картинками (хорошее издание А. Дюма), а с Женей – лыжи, а позднее футбол. Но я был самым младшим в их компании и со мной не очень считались, но когда мы оставались в доме втроем (бабушка Таня вела хозяйство и часто ходила на рынок), начинались развлечения отнюдь не детские и способствующие моему скорейшему взрослению: похабная ругань, рассказы, действия, а уже лет с десяти – курение. Первые затяжки мне давались трудно: кружилась
