ее могучем облике воскрес.К нему не подступиться
с меркой собственной,
но, ощущая боль и немоту,
могу представить все,
но Маяковского
в тридцать седьмом
представить не могу.
Что было б с ним,
когда тот револьвер
не выстрелил?
Когда б он жив остался?
Быть может, поразумнел!
Поправел?
Тому, что ненавидел,
все же сдался?
А может,
он ушел бы мрачно в сторону,
молчал,
зубами скрежеща,
вдали,
когда ночами где-то
в «черных воронах»
большевиков большевики везли?
Не верю!
Несгибаемо,
тараняще
он встал бы и обрушил
вещий гром,
и, в мертвых ставший
«лучшим и талантливейшим»,
в живых —
он был объявлен бы врагом.
Пусть до конца тот выстрел не разгадан,
в себя ли он стрелять нам дал пример?
Стреляет снова,
рокоча раскатом,
над веком
вознесенный
револьвер —
тот револьвер,
испытанный на прочность,
из прошлого,
как будто с двух шагов,
стреляет в тупость,
в лицемерье,
в пошлость:
в невыдуманных —
подлинных врагов.
Он учит против лжи,
все так же косной,
за дело революции стоять.
В нем нам оставил пули Маяковский,
чтобы стрелять,
стрелять,
стрелять,
стрелять.
Бал,
бал,
бал,
бал на Красной площади!
Бал в двенадцать баллов —
бал выпускников!
Бабушка, вы мечетесь,
бабушка, вы плачете, —
ваша внучка
бабушка,
уже без каблуков.
Платье где-то лопнуло,
бусы
