что призраки —рано ли, поздно —
уходят во мглу:
«Я люблю одиночество!
Я люблю одиночество!» —
защищаясь от ночи,
хозяйка стучит кулачком по столу.
Ой ли, милая Жужа, ой ли?
В этом крике – души нагота.
Одиночество любят от боли,
но от радости – никогда.
Тишину одиночество дарит,
избавляющую от обид.
Одиночество не ударит,
одиночество не оскорбит.
Одиночество понимает,
как мужчина не сможет понять.
Одиночество обнимает,
как мужчина не сможет обнять.
Но на голые нервы надето
платье —
все в раскаленных крючках!
«Я люблю одиночество!» —
это
«Мне не больно!» —
под пыткой кричать.
А ведь больно,
так, Господи, больно,
что прижать бы к себе хоть кого.
Одиночество любят тем больше,
чем сильней ненавидят его.
Женской боли
при жизни
поставить бы следует памятник,
чтоб стояла,
мужчин укоряя,
стояла века.
Холодильника вздох.
Пахнет паприкой, пеплом и «палинкой»,
и, стуча по ступеням,
скатываются груши-яблоки с чердака.
Боль – со всех языков
и с молчания переводчица.
Прокричать ненавистный подстрочник,
застрявший в груди:
«Я люблю одиночество!
Я люблю одиночество!» —
а потом прошептать перевод:
беззащитное – «Не уходи!».
Волчий суд
Однажды три волка
по правилам волчьего толка
на общем собранье
судили четвертого волка
за то, что задрал он, мальчишка,
без их позволенья
и к ним приволок, увязая в сугробах,
оленя.
Олень был бы сладок,
но их самолюбье задело,
что кто-то из стаи
один совершил это дело.
Для
