sleeping mummies of cigarettes, to stand as mica,
among the figures of wine,
of telluric books, staring bewildered into the zenith.
No need to return,
no need, during insomnia, to flee, as the child after parting
entangles the heart with madness. You’re unreasonable,
they tell him, “what are you doing!”—they tell him—and it
is just like the body, its smallpox inoculations, knots of fracture,
sunset of operatic wounds, its tattoos of inversion, some of them seeds,
when nothing remains that is not with her, but vague letters,
the scalpel’s exquisite glaciers, other things.
By all accounts, in the same heap of bodies, when the time comes,
judging by everything, you’ll no longer appear in dreams.
It is not a question of the moon, of spring, of the time of the throat.
Dreams decay, fall to pieces, and their gold
flakes into flocks of flying fish, going blind over the scales of the abyss.
Because—that’s it! I almost forgot—not to see
you in military whites among the vitriolic crystals of lilacs.
I parted them with my hands, gulping air, I ran
(This is from where what will appear a millennium later).
Not much time remained to see you there, leaning
on the warm hood of the jeep. What could I have said
then? How could I have understood what I don’t understand today?
How cleanly and slantingly it wafts of gasoline,
and women’s white dresses at the sidelines.
Of course, water, water lilies, hot brass cartridges,
myopia. But even without auxiliary lenses I see
how between you and me the sky widens and widens,
rising higher than the Himalayas.
[G.T.]
Трофиму К. Драгомощенко
Разве твоя в том вина? Моя? Говорят, скоро весна,
а тебе столько, сколько было всегда, и к тому же—
больше не снишься.
Ты еще говорил в тот прошлый раз … Но что?
Что имеет значение? Говорить: мало этого? или же много?
Ни один горизонт не может быть так достоверен,
как прочерченный падением камня.
Что реки идут, набирая артериальную силу пространства?
Грамматика не выдерживает немоты, скола воды,
разреза рыбы, птичьего вопля из-за холма на рассвете?
Подводная чешуя, разумеется, и плавники, тень, босые ноги.
И кто-то еще, как клетки в арифметической длинной книжке.
Скоро лица почернеют от солнца. Действительно так.
А, может, и хорошо, что так,—летом легче, летом
не нужно оборачиваться назад и даже тени небытия
ищут прохладу в кострах дома, тая в стенах на этажах,
разодранных напрочь корнями ореха, настурции, маттиола.
Даже там, где были, и куда возвращаться не нужно.
Милосерден мир. Потому вода волной, затоном после.
Не надо более возвращаться в грузное тело, втискиваться
к спящим мумиям сигарет, среди фигур вина,
теллурических книг, в зенит уставясь стоять оторопью слюды.
Не надо ни возвращаться,
ни покидать, когда бессонница, как дитя по разлуке
оплетает безумием сердце. Неразумное,
ему говорят, «куда ты!»,—ему говорят,—а оно,
точно тело, в прививках оспы, узлах переломов,
закатах оперных ран, в татуировках инверсий, а кто—зерна,
когда ничего не остается ни с ней, а только невнятные буквы,
магниевые льды скальпеля, и иное.
Разумеется, в такой же груде тел, когда пора наступит,
и,
