чай, подмигнул Ковалеву и сказал:
– Наконец-то! Бабы достали… Хоть кто-то им сказал, что они сумасшедшие.
За столом остались три нянечки (или санитарки, Ковалев еще не разобрался в штатном расписании санатория) и девушка-психолог, которая никуда не спешила.
– Вы, конечно, тоже хороши, но с их стороны это удивительная, потрясающая бестактность… – тихо, не поворачиваясь к Ковалеву, словно в пространство произнесла она. – Это неправда, что с ума сходят поодиночке. Единомышленники для этого и собираются вместе…
У нее было интересное лицо с мягкими округлыми чертами, по-детски припухшие веки и губы. И взгляд отрешенный, блуждающий. Ковалев попытался вспомнить, как ее зовут, ведь накануне она ему представилась, но так и не смог и решил как-нибудь дойти до ее кабинета и прочитать табличку на двери.
– Никогда с ними не спорьте, – снова сказала она в пространство. – Никогда. Это не только бессмысленно, это… даже опасно. Это их сплачивает и делает одержимыми.
Ее глухой замогильный голос добавил Ковалеву уверенности в абсурдности происходящего.
– Скажите, мне показалось или вы в самом деле ничего не знаете о смерти своей матери? – На этот раз она взглянула на Ковалева.
– Она утонула, когда я был маленьким, – ответил тот.
– Вдвойне бестактность. И даже жестокость. Наверное, у вас в семье никогда не говорили об этом…
Как она догадалась? Ни бабушка, ни дед в самом деле не говорили о его матери, и Ковалев не сомневался: им больно ее вспоминать, поэтому на разговоры о ней наложено табу. Он впитал это табу с самых ранних лет и никогда не проявлял любопытства. Дома были альбомы с фотографиями матери, на антресолях хранились ее школьные тетрадки, памятные вещицы – так же как бабушка хранила сандалики Ковалева, в которых он сделал первый шаг; его молочный зуб и прядку волос с первой стрижки; его прописи, его грамоты и медали, первую зарплату. Никто не стремился стереть, уничтожить память о его матери, о ней просто не вспоминали. Жаловаться Ковалеву было не на что, он вырос в любви, окруженный лаской, заботой и вниманием, он не нуждался в матери и ничего к ней не чувствовал. Единственный сон, в котором она ему являлась, и тот был кошмаром.
– Перед вашим приездом здесь только об этом и шептались. Здесь каждый шаг на виду, из любой малости сделают событие, а уж если это в самом деле событие…
У нее была привычка недоговаривать, и эта недосказанность ставила Ковалева в тупик – он не любил и не понимал намеков, предпочитая им ясность и определенность.
Дети младшей группы строились, и он поспешил откланяться, хотя понятия не имел, что делать дальше: по расписанию у дошколят были процедуры, а потом прогулка.
Он вышел в холл вслед за детьми, но в медицинское отделение его не пустили, несмотря на сменную обувь. Да и глупо было хвостом ходить за Аней, если нельзя даже перекинуться парой слов. Ковалев стоял еще некоторое время у стеклянной двери, и Аня, ожидавшая своей очереди, смотрела на него, улыбаясь, но потом
