бедолага», – определил Кузя. Он с сочувствием осматривал его лицо, не понимая, откуда у него возникает впечатление, что голову режиссёра как бы слегка перекособочило. Переводчик скривил рот и засипел в направлении левого Кузиного уха: «Парик! У него парик!». Кузя присмотрелся – и точно! Парик—не парик, но густая седая шевелюра как бы подалась вправо, обнажив с другого боку невинный детско-старческий пушок. Переводчик, руки за спиной, удовлетворённо раскачивался с пятки на носок, глядя вверх на голову Франкуши. В этот момент тот обернулся и встретился с ним взглядом. Он сразу понял, в чём дело, его лицо из сиреневого стало сизым. Нахлобучив бейсбольную кепочку, он ещё раз посмотрел на бородку, прищурившись. Кузя тоже. Переводчик не успел стереть улыбку с лица, как понял, что попал на каркалыгу. Продолжая щурится на бородку, Франкуша начал хрипеть указания пяти-шести помощницам, которые тут же перекрикивали их дальше. Киношный муравейник оживился:
– Режиссёру я не приглянулся, – напарник искал сочувствия в Кузином взгляде.
– Наплюйте, вы же профессионал. Вам его немилость, как моряку брызги, – утешал Кузя.
«Как бы и меня не окатило по соседству», – подумал он, независимо отворачиваясь. Во время этого манёвра в его поле зрения попал коренастый рыжеватый господин. Кузя продолжал отворачиваться, когда в его мозгу стукнуло: «Не может быть! А почему он рыжий?» Его голова непроизвольно дёрнулась в обратную сторону, и он уставился на шантрета, неприлично отвесив нижнюю губу. Рыжий посмотрел на него хмуро и вдруг подмигнул.
Здесь я всё-таки должен сказать пару слов от автора. Как всё происходило на самом деле, мы с вами никогда не узнаем, и чем больше проходит времени, тем более эта история обрастает деталями и подробностями, как подводная скала мидиями. А как может быть иначе?
Одним словом (Кузиным словом), между ними возникла симпатия. Кузя судорожно проверил свои запасы английского, удивляясь, что из малых они превратились в несуществующие. Но всё равно, в этот момент было не до хорошего. Даже Кузя понимал, что уже одиннадцать, а на съёмочной площадке ещё и конь не валялся. Франкуша кричал всё громче и громче. Появился здоровенный Жан Рено. Тележка с камерой наехала на ногу страховщика. Начали репетировать. «А как вообще играют в кино?» – успел подумать Кузя в состоянии анабиоза, глядя на приближающихся к нему переводчика, Бобика и полтора-Ивана (Jean – Иван по-русски). Переводчик обошёл машину, приблизился к Кузе и начал размахивать руками. Франкуша только этого и ждал. Глаз его зажёгся злорадно, и он закричал на англо-французском. «Not russian théâtre!!! Not Stanislavski… It is a movie… Кино… кино… Understood? Играть просто… Без преувеличений… Спокуха на лице… not big émotions, not exagérations, take it easy!» – вопил он, размахивая руками для наглядности, показывая, как не надо делать. Короче, с этого момента Франкуша делал всё, чтобы жизнь бородке мёдом не казалась. Даже после обеда (переводчик уверял, что видел Франкушу что-то сосущим из фляжки), подобрев и разгладившись лицом, режиссёр продолжал его доставать. И как это часто бывает, для Кузьмы эта история сальдировалась сплошным бенефисом. Дабы народ не подумал, что он цепляется к его напарнику по синдрому похмелья, Франкуша избрал Кузю своим любимчиком.
