конечно, она на связи со мной! – удовлетворена: получила сама потрясающий опыт принятия, дала мне бесценный опыт внутриутробной жизни. Прости, мама, я не готова была в тот раз идти дальше! Мой «физический план» был ещё слишком тонок, хотя снаружи это, возможно, и не было заметно. Я – твоя временная гостья. Я очень люблю и благодарю тебя.
Третий опыт по земным понятиям был крайне драматичным. Всего несколько лет жизни считаются здесь великой жутью: родившись, человеку положено пожить хотя бы несколько десятилетий. Положено для начала перестать быть глазастым пупсом с округлыми щеками. Нельзя умирать милым и беззащитным, не успев закалиться разочарованиями, не успев никого разочаровать. Нельзя начать умирать, когда тебя и так большую часть времени жалко – просто потому, что ты вызываешь у взрослых инстинкт заботы. Это просто за гранью! И дело не в том, что «не пожил», что «страдал»: я вот не так что бы и страдал, для меня эта боль, эти больницы, трубки, экзекуции были естественным фоном жизни. Естественно знать, что все – так. Что так, как есть – хорошо. Или, если не особо и хорошо, то – пройдет. А вот страх и отторжение родителей нелегко давались, хотя и понятно было, что помогаю им в проживании непрожитого. Так что умереть маленьким (для верности пришлось родиться мальчиком: они слабее) означало для меня почти распаковать людям божественный дар. Почти – потому что до даров ли людям, когда у них трагедия. Оставила дар на земле: может, когда-нибудь, прогоревав потерю, они снимут последние слои с волшебной коробочки, не будь я Пандорой, незаслуженно обхаянной своими же потомками, властолюбивыми ахейцами.
Дядя Коля или Миша
До того, как поезд тронулся, случилось сужение пространства: вокзал – перрон – поезд – вагон – купе.
На таком маршруте как будто идешь к себе. Там, в купе, – как и в себе, – может быть уютно, тепло, постукивающе-убаюкивающе – или тесно, жестко, душно, вонюче.
В этот раз в моем купе было как-то… заряжено. Тетки какие-то, дядьки. В гости друг к другу ходили, угощали, заводились душевными разговорами. А мне, девочке, не так давно справившей совершеннолетие, эта их душевность была совершенно не близка. Однако дядя Коля – а может, Миша; сейчас уже сложно сказать, что это был за дядя и как выглядел – на общем фоне чем-то выделялся. Конечно, такой же постепенно пьянеющий, как все купейные или плацкартные дяди, такой же громкий и утвердительный в своих кулачных прикладываниях к липкому от пролитого на него сладкого чая столу, такой же заботливый и щедрый в пополнении соседских емкостей и сермяжно-мудрый в прищуре и покачивании длинным кривым прокуренным пальцем. Кстати, может, с пальца-то и начала питаться моя собственная заряженность – ну, точно же не с душевных дядькинских разговоров! Палец что надо, как и все эти его грабли, или, скорее, две теплые живые лопаты, так ловко разливающие, подтыкающие, рубящие и сеющие… Ох, крестьянские ассоциации накрыли, а знаний мало. Ну и ладно. Таким он мне
