себе право на разум по преимуществу.
Какая разница тому лет десять!
То же, что об обществе, можно сказать и об нашей литературе. Распространение просвещения заметно в ней вообще, но в отношении к женщинам оно заметно несравненно более. Вот уже около десяти лет, как литература наша растет только в ширину, – и то слава Богу! – между тем писательницы наши становятся выше.
И давно ли с этим словом – писательница – соединялись самые неприятные понятия: пальцы в чернилах, педантство в уме и типография в сердце. Но теперь, с тех пор как некоторые из лучших украшений нашего общества вступили в ряды литераторов; с тех пор как несколько истинно поэтических минут из жизни некоторых женщин с талантом отразились так грандиозно, так пленительно в их зеркальных стихах – с тех пор название литератора стало уже не странностью, но украшением женщины: оно, во мнении общественном, подымает ее в другую сферу, отличную от обыкновенной, так что воображение наше создает вокруг нее другое небо, другой воздух, и ярче, и теплее, чем ваш одесский.
Впрочем, я говорю здесь только о новом поколении и частию о среднем; в старом поколении, которое привыкло видеть в женщине полуигрушку, – предрассудок против писательниц еще во всей силе. Он задавил, может быть, не один талант, обещавши новую красоту нашей литературе и, может быть, новую славу, – кто знает?
Вследствие этого предрассудка большая часть наших дам-поэтов пишет мало и либо совсем не печатает, либо печатает без имени. Исключений немного.
Так, без сомнения, вы слыхали об одном из самых блестящих украшений нашего общества[123], о поэте, которой имя, несмотря на ее решительный талант, еще неизвестно в нашей литературе. Немногим счастливым доступны ее счастливые стихи, для других они остаются тайною. Талант ее скрыт для света, который осужден видеть в ней одно вседневное, одно невыходящее из круга жизни обыкновенной, и разве только по необыкновенному блеску ее глаз, по увлекательной поэзии ее разговора или по грации ее движений может он узнавать в ней поэта, отгадывать в ней тот талисман, который так изящно волнует мечты.
Но если предрассудок против писательниц еще не совсем уничтожился, то другой предрассудок против русского языка, кажется, уже решительно начинает проходить. Не говорить по-французски еще нельзя: так еще образованно наше общество, так еще необразован наш язык. Но, по крайней мере, кто теперь начинает писать, тот, конечно, начинает писать по-русски, и, вероятно, уже невозможен более тот пример русского таланта, отнятого у России французскою литературою, который возбуждает в нас тем больше сожаления, чем больше мы могли бы ожидать от него для нашей словесности. Не нужно договаривать, что я разумею здесь ту писательницу, которая передает французской литературе поэтическую сторону жизни наших древних славян[124]. И в самом деле, скажите: кому дала судьба больше средств действовать на успехи изящных искусств
И. В. Киреевский имеет в виду писательницу Е. П. Ростопчину. Последующее упоминание о
Речь идет о вышедшей в Париже в 1814 г. книге «Славянская картина V века» (на французском языке) и о ее авторе княгине З. А. Волконской. Образованная и талантливая женщина, Волконская была известна как певица, композитор и писатель, ее московский салон посещали А. Пушкин, Е. Баратынский, В. Одоевский, А. Мицкевич, Д. Веневитинов, И. и П. Киреевские. –
