широких народных масс, они почитались людскими заступниками перед Богом, больше некому заступиться, они абсолютно беспомощны перед лицом реального мира. Поэтому председателя не удивляли откровенно враждебные взгляды, устремленные на него как на представителя власти, готового этой властью раздавить маленького человечка…
А если Галину обследуют, признают необходимость изоляции и принудительного лечения и увезут в больницу, бесповоротно, то Ваня Майоров, которому тогда было всего семь лет, окажется один на белом свете, и его, безусловно, отправят в интернат, и он сгинет в пучинах неизвестности, а дом Майоровых перейдет в собственность колхоза, и потом в нем поселятся другие люди, и ни следа Майоровых не останется в селе Агееве и вообще в районе.
Такую ношу на себя взваливать председатель не захотел и оставил Галину в покое.
Ожегова проскрипела зубами:
– Не вы рядом с ней живете, а я!
Но вынуждена была смириться.
Галина вела себя тихо и безобидно.
За все эти годы не было ни одной вспышки какой-нибудь агрессивности или еще чего-то подобного. Единственной претензией к ней со стороны общественности было то, что она была совершенно равнодушна к своему сыну.
Он рос, как придется. Подкармливали его соседи, те же Ожеговы, и всем селом собирали для него одежду. Галине Майоровой платили пенсию по инвалидности, очень маленькую, прямо-таки смехотворную, но председателю и всем остальным скоро стало ясно, что ей не стоит доверять ни рубля. Пока Ваня был слишком мал, председатель хранил их у себя и тратил со всей возможной экономией на самое необходимое – на хлеб и на лекарства для Галины, которые стоили больших денег.
Впрочем, время летело незаметно, Ваня подрос, стал понимать, что к чему, и когда председатель пригляделся к нему и увидел, что мальчик прозрел и не будет тратиться на игрушки и прочую ерунду, раз в доме есть нечего, и распорядился выдавать пенсию Ване.
И Ваня завертелся, как белка в колесе.
У него не было ни одной свободной минуты, чтобы научиться мечтать о своей собственной судьбе. Ему всегда казалось, что его жизнь уже давным-давно предрешена, катится по проложенной колее.
Он, конечно, знал, что другие люди живут по-другому, особенно в городе, но как именно они живут – его как будто не касалось, и не было никакого смысла думать, что он тоже мог бы жить так, если бы не больная мать, непрекращающаяся нужда и привязанность к земле.
Другой жизнью он никогда не жил и не знал, как ею жить.
А уж то, что он видел по телевизору, было для него словно изображением другой планеты, независимо от того, показывали там Москву, Париж, Нью-Йорк или Рио-де-Жанейро. Для Вани они одинаково находились на таком же расстоянии, как и Тау Кита.
Он не мог побывать там.
Вообще нигде, кроме райцентра.
И, честно говоря, у него совсем не было времени туда стремиться.
Утром в субботу,
