Змиёвской балке. Коменданта, служившего потом немцам так же преданно, как и главному кавалеристу страны, давно расстреляли, но и к Буденному у меня тоже есть претензии, да только что усатому боль какого-то еврея. Откуда ему знать, что родители одного старшего лейтенанта артиллерии, взяв с собой маленькую Леночку, уехали в мирную еще, веселую Одессу, где у каждого второго еврея есть родственники. Наших там принял дед Мотя, отведя им целую комнату в своей небольшой квартирке на Ольгинском спуске. Их ждало ласковое море, теплый песок и сочные, огненно-красные помидоры. Наверное, помидоры они успели увидеть, а вот ярко-зеленых арбузов, которые дед называл "кавунами" им увидеть уже не довелось – помешала война. На второй день отец пошел в военкомат и больше его никто не видел. Мама с Леночкой успели уйти пешком на восток, а дед остался, заявив на своем русско-еврейско-украинском суржике: "Шо не бачив я тых румынских поцив. Та шо воны сделают такому одесситу, как я?" Но румыны не постеснялись и убили моего деда как и многих других, то ли в Березовке, то ли в Доманевке, то ли еще где-то.
– Я их пристроила вона в том флигелечке. Мож и отсиделись бы они – не умолкает Устинья Петровна – Когда за ними пришли, меня-то дома не было, а то бы и мне конец пришел бы в той проклятой балке. Выдал их один злыдень, уж не знаю, заплатили ему иль со злобы он.
"Кто?" – хочу спросить я, но язык пересох, во рту набит песок (наверное из той балки) и нет сил произнести ни слова. Петровна все понимает.
– Забудь ты про него, у него теперь нет имени. В ту же ночь его наши мужики кольями забили, не стали ждать советского суда. И хоронить не стали.
Хорошо, я уже забыл этого неведомого мне человека. Но не могу забыть как меня остановили на подходе к Змиёвской балке.
– Туда нельзя – сказал часовой с азиатскими чертами лица и ППШ за спиной.
– Зови старшего по караулу – приказал я, с трудом заставив голос не дрожать.
Пожилой сержант, с такой же как и у меня медалью "За Отвагу", долго рассматривал мои документы и, наконец, махнул рукой:
– Только молится там нельзя, ты уж не подводи меня под трибунал, старлей. И ты там недолго, слышишь? Не надо тебе там долго быть… Плохо там.
Там действительно было плохо, там было очень плохо. Там не было ничего. Ничего, кроме уже поросших травой холмов, под одним из которых зарыли моих. Как это было? Доктор (наверное, в белом халате) проводит палочкой по губам каждому из детей. Дети согласны, ведь на палочке какая-то влага из пробирки, а им так хочется пить. Непослушных, плачущих детей крепко держат жены полицаев. Один мазок, две-три секунды, и ребенок больше не плачет, его можно не держать, а дать спокойно упасть на землю. Гуманно, ах как гуманно! Детей убивали первыми, а женщин заставляли смотреть. Некоторые сходили с ума, а ведь это тоже так гуманно. Так гуманно! Потом их расстреливали из пулеметов. А теперь здесь нет ничего: ни стеллы, ни красной звезды над братской могилой. И это тоже гуманно, ведь нет памяти – нет и боли. Или это не так? Мать твою, да здесь кругом сплошной гуманизм. Здесь следует
