сапог.
– Я и говорю. Что ты, Сураев, право…? Просматривал я тут одну передачу, вот даже записал себе, – Ошка достал блокнот, чёрной кожи, с калькулятором. Раскрыл сразу на нужной странице. – Вот. Еще в IX веке тюрк Шамси Башту написал в нашем городе поэму «Сказание о дочери Шана». Между прочим, за триста лет до твоего, Басаман, «Слова о полку Игореве». Вот…
– Ну даешь – моего. Нашего! А при чем тут Сашок?
– Воистину, пресветлой Иштар клянусь: ни сном, ни духом…
– Корейцы разве к тюркам относятся?
– Родственники. Да не сбивай меня, Басаман, чего ты… А наша вон Смирнова…
– Бураго! Теперь и, боюсь, надолго Бураго я, Юрочка.
– Ну извини, помню тебя Смирновой. У нашей Смирновой отец русский, а мать зато…
– Да, Юрочка, мою покойную маму угораздило родиться еврейкой!
– И напрасно сердишься, право. В наше время…
– Х‑ха, дор-р-огая! Сколько раз говорил тебе: папа слишком севэрный, мама слишком южная – в среднем выходишь ты типичной прекрасной киев..
– Штраф! Егупец! Штраф!
Ангелос Флоридис поднял брови, в милой растерянности улыбнулся и похлопал себя по карманам. Помедлив, сделал вид, будто снимает с руки часы.
– Простите, рэбята, запамятовал. Прэкрасной, м‑м‑м, егуптянкой. Так годится?
– Египтянкой? – скорчила Милка свою гримаску, победительную, как прежде.
– Скорее уж цыганкой. – галантно склонился перед нею Толян. – Иван Иванович Дмитриев так про цыганку, Милочка, написал: «Жги, египтянка…», ну и дальше там…
– Принимается, – смилостивилась Милка. – Теперь мне что – на столе сплясать?
Стол для того годится. Стаканы, тарелка с остатком жалкой закуси. И пустые бутылки не пришлось бы Милке смахивать длинной своей ногой: убраны по студенческой ещё привычке на пол. А ноги у женщин с возрастом не меняются. У Милки уж точно… Как её дразнили-то?
Пароход плывет по Волге,
У Смирновой ноги долги!
А ведь народная эстетика победила: коротышке легче укрыться за мусорной урной, если… Что? Генка продолжает шутку.
– Да, здорово. Спрячь, Гена, свои золотые. Не такой штраф мы имели в виду.
– Я пуст, Сашок. Честно. Привык в питейном деле к европейскому стандарту.
Общий вздох разочарования. Надеялись в глубине души, что у Генки в «кейсе» кое-чего припасено. Иначе и не вспомнили бы, наверное, о запрете называть город его настоящим именем. Нет, только Егупец, как у Шолома Алейхема. Табу пошло с давней той поры, когда всей компанией полтора семестра играли в еврейскую семью: каждый получил еврейское имя, у каждого прорезался свой образ. Сураев был там недотепой Изей Рабиновичем, а Милка – его тетушкой Фаней, для неё с вечеринки тащит Изя кусочек торта. Допрыгались тогда до разбора личных дел на курсовом бюро, где одна надежда оставалась
