style="font-size:15px;"> Вот уж в чём не может себя упрекнуть Сураев, так в том, что завидовал тогда приятелю, получившему не только рекомендацию в аспирантуру, но и негласную гарантию поступления. Ведь щеголявший в обносках Флоридис оказался не последним человеком в греческой компартии: отец его, видный коммунист, погиб в 1949 году, в последних боях гражданской войны, а мать в новом браке за членом ЦК. По просьбе своей партии он и квартиру получил сразу же после аспирантуры, и назначение зав отделом нового академического института. Однако и сам вкалывал, как зверь: защитил диссертацию на полгода раньше срока (подвиг небывалый!), гнал статью за статьей и так же бешено, по слухам, наслаждался жизнью. Теперь, после нелепой его гибели, Сураеву кажется даже: Генка торопился, предчувствуя, что долгий, как у библейских патриархов, век ему не светит, или потому что примерял к себе судьбу отца, убитого совсем молодым. Чепуха! Раньше ничего такого и в голову не приходило; более того, всегда считал Генку счастливчиком.
А почему не завидовал? Смешно вспомнить, но Шамаш полагал, что в этих делах и сам не может пожаловаться на судьбу.
Во-первых, всерьёз верил, что в аспирантуру берут лучших из лучших. Во-вторых, если бы отец дожил, ему и одного Шамашева университетского диплома хватило бы, чтобы гордиться. И ещё той весной не было принудительного распределения выпускников с постоянной городской пропиской. А значит, Шамашу не пришлось бронировать квартиру и ехать на три года в село учителем «обществоведения» или чего там скажет директор школы, в лучшем же случае – ассистентом в провинциальный пединститут. У него даже создалось впечатление, что университет заканчивают дети высокого начальства. О святая простота! Как будто хозяева жизни стали бы стесняться! А ему предложили должность эмэнэса в университетском вычислительном центре, место за ним сохранилось и после того, как отслужил в армии два года лейтенантом.
Комнату, разумеется, оставлял Генке, а вернувшись, удержал его у себя до осени, когда должно было освободиться место в хорошем общежитии для аспирантов. Остаток того жаркого лета запомнился Сураеву как сплошной праздник: приятели не нашли лучшего применения его армейским отпускным и выходному пособию, хоть и тогда было ясно, что холодильник, «Саратов» первого выпуска, давно дышит на ладан. Однако былая сердечная непринужденность редко гостила у них и за пиршественным столом, а виноват тут был, конечно же, он, Сураев: в армии перед ним впервые по-настоящему раскрылось неравенство между людьми, многоликое, вездесущее и всегда несправедливое – потому что вовсе не сводится оно к загадочному дару, заложенному в тебе судьбой. А Генка мало того, что талантливее, он далеко вперёд ушел за те два года и в интеллектуальном развитии. Всё бы ничего, если б не болезненно ощущаемая гвардии лейтенантом запаса собственная в этом отношении деградация: он долго ещё избывал навязанное армией косноязычие, а от привычки помалкивать даже тогда, когда
