озвращался из отпуска с иконой.
Лето гасло.
Тусклые краски ползли вдоль тракта, и не верилось, что через неделю-другую густо закипит резвая осень.
Автобус покачивало и трясло на выбоинах.
Сластенов то и дело поправлял рукой обшарпанный чемодан, а тот, как нарочно, раздув бока, отползал назад или прибивался к соседнему креслу.
Икона лежала в чемодане, завернутая в старую газету.
Одним углом почти чудотворная деревяшка зарылась в толстый свитер домашней вязки, другим углом тупо стукалась о поллитровую банку с вареньем.
На икону мягко наседали грязные скомканные рубахи, майки, носки.
Снизу икону подпирали сломанный фотоаппарат и толстенная книга по специальности, так ни разу и не открытая за время отпуска, да журнал с частично разгаданным кроссвордом и первыми главами свежего английского детектива.
Сластенов смотрел мимо дремлющего соседа на обочину.
Поправлял непослушный чемодан.
Вспоминал парное молоко, творог, сдобренный сахаром и сметаной, терпкий мед.
Снова смотрел на обочину.
Вспоминал и про лихо закрученный детектив.
В первой же главе сразу четыре трупа, исчезнувшая реликвия и ни одной улики… Туман, кровь, недоеденный пудинг и уверенная походка сержанта полиции… А как спалось в дождь на сеновале под толстым одеялом… Было слышно, как возятся свиньи, блеет овца и бдительно ворчит пес… Надо будет обязательно купить продолжение… Как спалось… Бедный сэр Чарльз…
Сластенов задремал и пришел в себя, когда автобус въехал в город.
Чемодан, покрытый ровным слоем пыли, уполз далеко назад, под ноги парней, которые, как и шесть часов назад, резались в карты.
За всю дорогу Сластенов ни разу не вспомнил об иконе.
Когда ехал с автовокзала в переполненном трамвае, не вспомнил.
И войдя в подъезд, заново покрашенный за время его отсутствия, не вспомнил.
Отомкнув дверь, сбросил прямо у порога кроссовки, расстегнул пиджак, пихнул чемодан под зеркало, уронил мятую кепку на пол и плюхнулся на низкий пуфик.
Наконец-то дома… Чем-то вкусным тянет с кухни… Сейчас бы тарелочку борща…
– Кирилл, это ты?
Жена выглянула в прихожую, думая, что вернулся сын, и застыла, держа на весу руки, белые от муки.
– Ваня!..
– Решил последнюю недельку дома отсидеть. А то и не заметишь, как на работу выходить… И опять ящик на балконе останется неотремонтированным, да форточку надо подогнать – сама же говорила…
– Знала, что сбежишь, с утра чувствовала, – жена ушла на кухню, вернулась с вымытыми руками. – Пришла с работы – и сразу за блины.
– Фаршированные?
– С мясом и рисом.
Жена задвинула чемодан в угол, подняла кепку, нацепила на вешалку.
– Твои любимые!
Поцеловала мужа в небритую щеку.
– Я тебе, Машунчик, варенья привез – клубничного.
Сластенов поднялся.
– Каждую ягодку своими руками собирал, на четвереньках ползал.
– Вижу, вижу! Загорел, поправился!
Жена у входных дверей нагнулась, взяла кроссовки и поставила их рядом со своими туфлями.
– А тетя Катя все такая же шустрая?
– Кстати, она же мне свитер толстущий связала.
Сластенов шагнул к жене и запнулся об угол чемодана.
– С магазинскими не сравнить. Может, Кириллу подойдет?
– Обойдется! Ты и так отдал ему венгерские подтяжки. Сколько раз говорила – не балуй парня. Весной купили тебе джинсы, а он их все лето протаскал!
– Но я же не виноват, что сынуля меня по размеру догнал.
– По размеру-то догнал, а по уму скоро перегонит, учти.
– Машунчик! У тебя на кухне ничего не пригорит?
– Иди-ка лучше прими ванну и не забудь побриться.
– Слушаюсь и повинуюсь!
Чмокнул жену в шею ниже уха – мельхиоровая сережка царапнула щеку – и пошел в спальню.
Там разделся возле трехтумбового шифоньера, зевнул, глянув на широкую, как всегда, аккуратно застеленную кровать, влез в линялое трико…
Сластенова подхватила сковородку,
