жалости, глядя, как мы качаясь бредем к инструменту. В семь часов объявлялся общий подъем. Каждая из девочек, расчесавшись, перегибалась через спинку кровати, сильно закидывая голову, чтобы соседка могла забрать ее волосы в высокий пучок, схваченный сеточкой, – таков дресс-код училища. Специальных сеточек в те времена не было и в помине, их заменял эластичный бинт, купленный в аптеке.
В восемь утра мы гуськом выходили из интерната за воспитательницами Алевтиной Анатольевной и Марией Ивановной, а в одиннадцать вечера так же гуськом возвращались. Мы постоянно худели, не обращая внимания на запреты педагогов, падали в обморок от недоедания с одной целью: скинуть килограммы, хотя они давно уже не были лишними. Взрослые девчонки запирались в душевых и курили, чтобы заглушить чувство голода, а младшие одевались потеплее и сидели в натопленной сушилке, чтобы пропотеть и сбросить вес.
Вечером в нашу спальню приносили талончики на завтрак, обед, полдник и ужин. Мы оставляли себе завтрак, а остальное отдавали мальчишкам. Педагоги не знали, как победить этот дикий фанатизм, они выслеживали и вылавливали изнуряющих себя голодом воспитанниц, кого отводили, а кого относили в медпункт, но не могли справиться с идеей фикс, которой служили все от мала до велика ученицы Вагановского. С тех пор, кстати, я заработала анемию на всю оставшуюся жизнь.
Девочки из разных концов Советского Союза жили дружно и ждали конца каникул, чтобы вернуться в свою комнату на одиннадцать коек. Наверное, с возрастом появились бы и среди нас зависть и интриги, но тогда мы были маленькими и светлыми душой. Я не дождалась наступления смутного времени в умах и сердцах, раньше сбежав из Вагановского училища домой в Москву. В какой-то момент то ли начала уставать, то ли вдруг заскучала по дому. Я не хотела больше мириться с ограничениями и жестким режимом. У меня болела спина! Мне надоело!
Для мамы мое нежелание оставаться в Вагановском стало трагедией. Долго уговаривали одуматься. В один прекрасный день я позвонила домой и сказала: «Если вы меня не заберете, вернусь сама». Мама приехала поговорить с директором училища, которая тоже считала мой взбрык глупостью, вызванной переходным возрастом. «Перерастет», – сказала директор и предложила оформить академический отпуск. Мама оформила документ, но назад я больше не вернулась. Хотя момент расставания с Вагановским оказался невыносимо тяжелым.
Одноклассницы и две воспитательницы собирали меня и плакали. Провожать на улицу высыпали человек двадцать в одинаковых пальто и шапках – у кого красные, у кого желтые, в хэбэшных чулочках. За мной приехал дядя Юра, муж нашей ленинградской родственницы, работавший в милиции. Села к нему в машину, и тут девчонки начали рыдать, и у меня, глядя на них – бедненьких, инкубаторских, родных, случилась истерика. Дядя Юра закрыл дверцу и дал мне в руки огромный милицейский рупор. Машина тронулась, и я закричала в него: «Девчонки, я вернусь! Я обязательно вернусь!»
Но я не вернулась. Сейчас,
