с жизнь —и масштаб здесь, и потеря.
А пока – считай до ста,
начиная от мизинца…
Пусть качают небеса,
спи, пока не приземлимся!
Мы отсюда и сюда,
где давно был берег илист.
Был же след, и – нет следа.
Мы ещё не приземлились.
«Не ищу и вдруг увижу прошлогодний снег…»
Не ищу и вдруг увижу прошлогодний снег,
я его узнаю сразу, как ушедших всех.
Нет, не сразу, но у камня, там, где холодок, —
будто бомж, комочек серый продержаться смог.
Нас несёт, и стонет евро (загнанный) экспресс,
и сливаются платформы, куст, деревья, лес.
Справа Гармиш-Партенкирхен, сетью снегопад
оставлял на объективе хлопья в сто карат.
Хвоя, домики, гирлянды – празднично, бело.
Что древнее, чем простое это ремесло —
драгоценные крупицы день за днём толочь?
Зим пятнадцать миновало, а пейзаж точь-в-точь:
слева тянется равнина, холмики-стога́.
Возвращенье ли, вхожденье в те же берега,
в ту же рамку, в то же фото, точно под обрез,
с теми, счастлив я который, но которых без?
Напоследок нет рецепта, нет заветных слов,
ослепит на повороте золотистый сноп.
Ты сидишь, глаза прищурив, будто снег идёт
и, похоже, повторяешь тот же самый год.
«В который раз мы выше облаков…»
В который раз мы выше облаков.
Открылся моря край и горы, и лощины,
в них деревушки россыпью домов,
в одном из них не смерть, так именины.
Во взгляде, достающем до земли,
и любопытства, и сочувствий мало.
В линеечку летящие нули —
наш самолёт, в котором тихо стало.
Всё цело, но как будто вырван клок
у времени, зацепленного взлётом.
Оно потеряно, как с именем листок,
где две последних цифры с давним годом
нас помнят ночью вьюжной и пустой,
с погасшей буквой «Г» на «ГАСТРОНОМЕ».
Мы обнялись. А век уже другой,
всё дальше от земли, всё невесомей.
«Всё знакомо окрест, вплоть до пыли на зелени…»
Всё знакомо окрест, вплоть до пыли на зелени,
с переменами мест убываешь из времени.
Возвращаться не след, где веление щучье,
ворох старых газет и киоск в захолустье,
где стоят на окне в банке гриб и алоэ…
Всё другое вовне, и во мне всё другое.
Впрямь пора из гостей, задержался, неловок.
Фейерверк этажей между трассами пробок.
Потерял то, что мог. Остальное – раздарено.
Всё возможней итог, подведённый неправильно
и судьбой, и рукой. Но прощание – временно.
Вечен свет боковой на картине Вермеера
по лицу, по письму, от решёток витражных.
Кто писал и кому? Да не так уж и важно.
Отжитого компост проницаем для времени,
чем оно прорастёт, свет впитавши из темени,
что напомнит, вернёт под музейные шёпоты?
Объектив
