подле себя все эти годы, надеясь исцелить рану, разгладить горе белыми воротничками на твоем платье.
Слепые платят дважды. Я плачу дважды и плачу над твоим телом сухой рыбы, которое ни вдохнуть, ни выпить. Глыбы льда на шпиле ползут до неба, а мы остаемся здесь, в скверах. Московской пыли не хватит, чтобы жить хорошо или хотя бы долго. И колко так чувствовать себя эпицентром немой трагедии между двух пустых улиц. Между одним берегом и другим берегом. Между двумя берегами несуществующей правды. И не пугать прохожих оголенными сердцами в груди, и не ложиться им под ноги, и не топтать ногами самим.
Милая. Нет, грубая. Это ругательство вовсе тебе не к лицу. Эта смерть тихая. На моих руках выгнутых. Вдох и выход. И ты плывешь дальше до неба, и с головой – боевым стягом. Проигрывать войны, исход которых, как и прежде, зависит от прогнозов погоды, от чьих-то «да», сказанных вовремя, от чьих-то «нет», унесенных с собой в сырую могилу из фиалок и морского песка.
Так больно чувствовать себя эпицентром в мире, раздробленном на периферии, на невозможность быть единым целым в темных стенах города, который так крепко впитался в землю, впился корнями в фундаменты рек и устья домов. В городе, под сердцем которого выстроим стену, украсив ее цветами наших тел, сплетенных заживо. С кронами и крылатой листвой тополей. Из уст самых влюбленных в нее людей. И ты, моя рыба, спи крепко в руках теплых, слепыми глазами уставившись в сторону храма. Я сохраню твое мертвое тело, сухие вены.
Я сохраню наш эпицентр, живую воронку в пустом сквере ночью на улице N-ой. Воронку из нас. Из тебя и меня. Меня и тебя, сшитых вместе по швам одной крепкой нитью. Кожа в кожу.
Воронка, в которую мы попали
и не нашли в себе силы
не возвращаться больше.
Кармен
Кармен, ты у меня в горле избытком воды и меда,
дыма, снега; перевернись в постели, носом к стенке.
Мои ломки, полуживые шизы, что мне снится, Кармен?
Я лелею твои оскомины, крошится небо по швам, Кармен.
Не больно падать животом в море, разбиваться вдребезги,
на кусочки рваные, на горькое лето. Мой обдолбанный Бог
так смеялся, когда я сказала ему, что люблю тебя, Кармен;
он чуть не умер в припадке, а потом стал птицей и склевал
мое утреннее сердце. Под тонкой мембраной запоздалой
девственности слепые младенцы плачут по ночам, визжат,
как больные чайки. Что это, Кармен, паника? Девочки в клеточку
любят меня, Кармен, и целуют мои подолы, грызут соленое солнце
и по ночам нежно стонут от радости, нежности. У меня зашкаливает
боль, и грешки водятся мелкие, как рыба в пруду – сколькие и мерзкие,
как змей в Эдемском саду на дереве говорит с Евой, а потом я умру,
все равно чистая и молодая, и, может, даже свободная. Плачь,
кричи, Кармен, я тебя не забуду девочка, там в космосе
ледяном, море мокром, небе нежном. Кармен, я во всех
наших снах на исходе задыхаюсь, заплетая в косы красное солнце.
Кармен, останься, Бог спляшет для нас сальсу, и мы будем долго смеяться,
глупыми чайками, промокнув
