мокрое, так и не развешенное бельё. Занавеску с пола́тей ситцевую сняли, из её которо-что сшили, да у Авдотьи в бане лежали узлы, выстирать да кому-нибудь подать. Теперь сами себе подали, сгодилось. А не имели бы привычку подавать ми́лостину, во что бы оделись теперь? Те, к кому они были милостивы, ничего им не подадут. Кто со зла, а кому боязно.
Егор начал с отцом говорить сыспоти́ха, чё, мол, да́ле-то делать станем. В колхоз заставят вступать, да и придётся – как жить-то? Илья сказал:
– Пока терпит. Оне ведь пошто-то не заикну́лись об колхозе-то? Им добро наше заноза, да земля, грепте́ло попользоваться. А нас им не надо.
– А про Перфилея чё думашь, тятя? Может, ехать теперь к им?
Отец, как всегда, тихонько и спокойно ответил:
– По русским мужикам стрелять?
– Оне по нам стреляют, дак ничё.
– Это на их совести. Перед Богом пооди́нке отвечать станем, там кивать не на кого, не скажешь – оне, мол, стрелять за́чали, и я тоже, на их глядя. Ты сам-от как думашь, Бог-от каких людей-то создал? Красных али белых? Вот то́-то, все одна́кие.
– А на войне как? Ждать, ли чё ли, когда тебя убьют, ничё не делать?
– То война. Скажут, на немца идти – щас же соберусь, видали мы и́хну кана́льску породу!
– А это разве не война? Это не орда?
– Эту орду русские матери родили, русская земля взро́стила, в русской церкве крестили. Враг человеческий их задури́л, наслал на нас. А Господь то попусти́л. Против Него не пойду.
– Мы не пойдём, други́ не пойдут… А кабы все пошли, может бы отстояли прежнюю жизнь? Кабы все вместе?
– Все пойдут – все и погинут, и те, и эти. А хто в Рассее останется? Хто жить станет в Божьем мире? Ты по-другому рассуди: не кабы все пошли, а вот кабы все не пошли? Нихто бы ни на кого не пошёл – ни мы на их, ни оне на нас. Вот как надо.
– А эти, стало быть, будут распоряжаться тут?
– Будут, покуда Бог им предел не положит. Молиться за их – не ведают, что творят.
Как зиму жить, сколь ни думай – не выдумаешь. Мужики решили ехать, искать где-нибудь заработки. Голова есть, руки есть, грех жаловаться. Мастера умелые не пропадут. Александра тоже собралась с имя́. Шить, мыть, стряпать – нет того, чего баба не умеет. Авдотья с Марией останутся ребят да избу дозира́ть.
Приезжали Мариины отец с матерью, уговаривали отстать от мужа.
– Чё ты, Мариша, будешь за чужое добро страдать?
Всё ведь так в жизни-то, как пользоваться – тогда своё, а как отвечать – чужое. Хотя никто не пере́чил, сказали – смотри сама. Ей вроде бы хотелось уйти, да как знать, может, дале-то всё обойдётся? Но заподу́мывала.
В деревне новый праздник был – праздновали их раскулачивание. Не шибко, пошто-то, людный. Человек с десяток ходили по улице с гармошкой, пели про революцию, про советскую
