надо, а не морды бить друг другу.
Но Лукомский и слышать не хотел ни о каком примирении.
«Ну не вызывать же мне его на дуэль! – думал он: – да он и откажется… Он меня за холопа считает, которого можно бить на глазах посторонних людей!»
И, весь вспыхнув от воспоминаний о нестерпимо острой минуте публичного унижения, он решительно стал настаивать на составлении протокола.
– Это единственный способ реабилитировать мое достоинство! – произнес он.
И эти сухие, колючие слова, казалось, застряли в его горле. Так сильно они были сухи.
– Как угодно-с! – промолвил пристав и стал составлять протокол.
«Июня 29 дня, 1889 года, я, нижеподписавшийся, составил настоящий протокол о нижеследующем»… – выводил он правой рукой, сидя за столом в кабинете конторы «Сом».
Жандарм со скучающим видом безучастно, пока участковый пристав составлял протокол, глядел в окно на собиравшийся отчаливать пароход. Там шла удвоенная суета: грузили последние мешки товара и начинали убирать трап.
Лукомский – длинный и чопорный – сидел на стуле напротив и упорно размышлял: как ему теперь поступать дальше? Как сохранить свою честь и достоинство?
К этой обычной и знакомой для него мысли теперь добавлялось чувство острого оскорбления. И ему было ясно, что это окончательный и бесповоротный разрыв всех отношений с Модзалевскими. Из людей родственных, и каких-никаких близких, они сделались его противниками, врагами и к тому же стали абсолютно чужими.
Модзалевские уехали в город еще до отхода парохода.
Оба они – и муж и жена – были одинаково поражены совершившимся событием, но относились к этому по разному.
Елизавета Сергеевна при всем своем смущении была отчасти даже довольна, что неприятные отношения закончились такой катастрофой. Такой исход знаменовал явное расторжение близких отношений, и, стало быть, ненавистный человек теперь должен был уже непременно уйти от них, а значит перестать мучить их своим присутствием. Сказанные в её адрес оскорбительные слова уже потеряли свою остроту. Она готова была забыть их. Оскорбление, нанесенное её мужем этому человеку, волновало её не очень сильно, потому что, в тот момент, она понимала неизбежность этого события. Публичность и скандальность этой истории её тоже не беспокоило. Модзалевские, имевшие множество знакомств и живя постоянно на людях, привыкли к публичности. Больше всего Елизавету Сергеевну беспокоило состояние её мужа.
Николай Павлович, в противоположность ей, очень сильно мучился. Его терзало и грызло сознание, что он – приличный и порядочный человек – сделал такое безобразие, такое вопиющие некультурное деяние – побил человека на глазах у толпы…
Его неотступно угнетало воспоминание о той минуте, когда гнев затуманил ему взгляд и разум, и он поддавшись ненависти – видя бесчувственное лицо зятя и слыша
