отогнать от нас беды и войну. Отец особенно страшился какой-то, непонятной для меня, войны, он перечислял все дурные последствия ее и просил Всевышнего о ее отсрочке. Отец ругал меня, если во время «Дуа» я не говорил «Амин», держа руки перед собой. Он терпеть не мог моего упрямства и считал мои дурные наклонности (в том числе воровство) наследием крови материнского рода. Дядя Муртуз как-то сказал, что не понимает отца; как тот носит партбилет, исправно платит членские взносы и отчаянно молится Аллаху– таале. Он называл отца странным типом. За это я крыл дядю Муртуза матом и даже пробовал кидаться в него камнями.
– Ах ты, дурачок, узнаю тебя, сопляка, – говорил он тогда, похлопывая меня по шее и теребя мою шевелюру. Он с гордостью напоминал мне о знатности нашего воинского рода, о нашем наследственном свойстве – не думать о последствиях в момент опасности. Дядя Муртуз с особенной нежностью упоминал о бешеной крови, которая течет в наших жилах и которая досталась нам от наших воинственных предков. Дядя уверял меня, что мы должны гордиться этим благороднейшим даром, отличающим нас от других, обыкновенных людей, У него появился налет загара на лице, щеки стали сухими, красными, и четче обозначились контуры небритой бурой щетины. В эти дождливые дни мы спали в бурках, хотя на других кушах встречались палатки, вмещавшие целую бригаду. Моя бурка была старая, дырявая, и ночью, особенно под утро, у меня мерзли ноги и промокал бок, на котором я лежал. Приходилось подниматься и переворачиваться на другой. Иногда дождевая вода просачивалась к шее,а оттуда – к затылку и на спину. Я часто вспоминал наш застекленный уютный балкон с коврами, кровать с простынями, душистый хлеб, золотистые поспевшие абрикосы и веселый гомон ребят на запрудах горных речушек. К нам на куш пришла русская семья – отец, мать и дочка. Они каждый год прилетают сюда на вертолете. Отец – молодой профессор, крупный ученый – знал тут всех. Звали его Геннадий Михайлович, а чабаны – просто Гена. В первые дни мы ели их консервы, но потом и они кончились. Дочь профессора Галина, белая, стройная, в простом летнем платье с открытыми плечами, улыбалась всем. В день приезда она с восторженным визгом кинулась на шею Иллару – конопатому рыжему пацану, сыну старого чабана Кунмы. Иллар топтался на месте, смущенно улыбаясь и отводя глаза. Галина спрашивала, получал ли он ее письма и почему не отвечал. Иллар до того стеснялся, что даже сквозь плотный загар видно было, как он покраснел.
– Охо-хо-хо!! – восклицал Габиб, глядя на них. Все дни после прихода на куш русская семья усердно ухаживала за раненым Искандаром.
– Пропадет парень, на глазах пропадает! – с горечью говорил профессор моему отцу и дяде Муртузу. – Немедля в районный центр, или где там у вас больница… Хорошие врачи нужны. Еще несколько дней – и гангрена может перейти в кровь.
Ночь , когда Искандару становилось хуже и он начинал стонать, дочь и жена профессора покидали свою палатку и не отходили от больного, пока он не успокоится и не заснет. Я видел, как жадно смотрел Габиб
