способов, Жорж, наверно, нет.
– Есть. Но ты спокоен? – Парень усмехнулся. – Да нас, дед, зажали просто, отпихиваются, нам не доверяют! Где мы? Нигде. А во мне столько энергии, что я готов, ну не знаю, черти что переломать. – Он вдруг вскочил, нервно сунул руки в карманы халата, зашагал по комнате от дивана к окну. – И вот, дед, вывод: плюнули на меня, я плюю на них, смачно, и мне радостно.
– Вот как? – Манько ладонью поправил волосы, сел ровно, cut зал, пальцем указывая на Жоржа:
– Значит, вы все отрицаете?
– Да, дед. Все, кроме веселья, радости и личного благополучии, только не учи меня, пожалуйста, не говори, что это плохо, что я живу под маской. Я видел таких учителей. В открытую они твердили, что поступать надо так-то и так-то, а сами втихаря творили обратное. – Жорж остановился. – И вот оно, мнение, видишь?
– Постой, Жорж, а если я в Афгане воевал, кровь проливал, а со мной тысячи таких же, как я, – по-твоему получается, что зря?
– Ты воевал? Дед, ты воевал?! – воскликнул Жорж, и некое замешательство, скользнувшее в его глазах, тут же сменилось раздражением. – Конечно, зря. Кому это надо? Ребятам? Так ничего они, кроме свинца, тифа, желтухи не получили. Может, матери твоей это надо? Скажи какое ей счастье увидеть тебя, прости калекой? Или в гробу цинковом?
И все погасло в Манько: и радость встречи, и волнение, и наслаждение покоем в комфортабельной комнате, и почудилось, что балагур, благодушного вида Жорж так беспощадно, не задумываясь, одним махом, предал забвению всех, кто сражался и умирал в мрачных ущельях. "Ему надо сейчас же достойно ответить", – поспешно подумал Манько, машинально потянувшись к тугому, плотно облегающему вороту рубашки, растягивая по привычке верхнюю пуговицу, как когда-то, уловив в наушниках миноискателя отдаленный писк, отделял от потной шеи воротничок, – и что-то похожее на взрывную волну, извне толкнуло в грудь. И побагровев, Манько, захлестнутый болью и ненавистью, не выдержав, стиснув зубы, рукой рванул так резко за ворот, что перламутровые кругляшки беспорядочно посыпались на палас, оголенный по пояс, вскочил, и повернувшись спиной к ошарашенному парню, изнемогая от мучительной боли, крикнул:
– Это для тебя зря?!
И, цепенея, как будто стоя на ледяном звенящем ветру, увидел Жорж скрученные бугорки кожи, безобразные лиловые шрамы, швы, и побледнел, закрыл глаза, беззвучно зашевелил губами.
– Для тебя это зря?! Пацан, молокосос! – Развернувшись, Манько крепко схватил за плечи, впился трясущимися пальцами в халат, неотрывно глядя в упор на пораженного парня. – Они нам глаза выкалывали, носы отрезали, уши, головы. Они вспарывали животы и набивали землей. Они из кожи со спины нарезали бинты. Забыть это?! На их минах взрывались бензовозы на моих глазах, и в воздухе пахло горелым человеческим мясом. И ты предлагаешь мне забыть это?! Что ты сможешь ответить? Ты?! Нигилист современный?! Ты же жизни не видел!
Жорж отшатнулся:
– Прости, Гена, прости.
Губы Жоржа
