его обида впивалась в совесть. Я поймал себя на мысли, что может не так уж и страшно поесть собачатины, в некоторых странах она как национальное блюдо. Может и черт с ней, с этой собакой. Может, он и правда ее не убивал. Может, я был неправ.
Ноги скрылись из поля зрения, и через какое-то время гулкие шаги, наполнявшие ванную, стали глухими и далекими, затихнув где-то в комнате. Я медленно отлепился от фарфора, всё равно блевать было уже нечем. Съесть я успел не так уж много, а вчерашняя доза собаки уже давно успела перевариться и стать частью меня. По пути прополоскав рот я доковылял до кровати и свернулся на ней клубочком. Хромой, будто не замечая меня, сметал метелкой в кучку разбросанную по грязному полу кашу. Я же в это время просто не моргая наблюдал, как черенок от метлы ходит туда-сюда перед моими глазами. Черепная коробка казалась пустой и практически невесомой.
Туда-сюда двигалась метла. Туда-сюда. Мне начало казаться, что я постепенно теряю рассудок. Когда ж это кончится?
Время тянулось прямое и гладкое как рельса. Бесконечное.
Покончив с уборкой хромой скрылся за дверью. Вновь появился в комнате он лишь спустя вечность. Он принес с собой болезненный запах горячих пирожков, я услышал, как брякнуло об стол дно тарелки и кружка.
– На, жри. Баб Таня передала, раз уж ты сам пойти не смог.
– Куда пойти? – вырвалось у меня.
– К ней… Ты меня вообще не слушал, да?! Я тебе говорил, что она звала нас к себе, – в его голос вплелась нотка пренебрежения, – Хотя, не удивил… Не бойся, в этой еде нет ни собак, ни людей. Только пирожки с капустой, морс и немного заботы одной старушки. Так что ешь, не переживай… Но если ты и это так похабно испоганишь, я не знаю, что с тобой сделаю…
– Я могу выслушать тебя? – просипел я неуверенно.
– Что? – он замер в дверях уже на выходе из комнаты.
– Я могу тебя выслушать, – повторил я как можно громче.
– Ах, нет, спасибо, откажусь. Такой урод как я не достоин, чтоб его слушали. Я достоин только того, чтоб такие красавцы, как ты, выбрасывали еду, которую я готовлю, – он вышел и закрыл дверь.
На меня навалился стыд. Внезапно. Стремительно. Такой стыд, как если бы меня, примерного студента, поймали, когда я прогуливал бы пары. Или как если бы я нахамил маминым подружкам, и мама бы снова плакала. Позорный гложущий стыд.
Громко сопя и утирая навернувшиеся слезы, я сел на кровати и принялся за пирожки. Пирожки хоть и могли спасти меня от голода, но не могли избавить от этого жгучего чувства стыда. Наоборот, они были такими вкусными и нежными, что стыд только усиливался.
Я просто плакал и ел пирожки с капустой, думая, какой же я слюнтяй и засранец. Хромой больше не появился в комнате ни разу за день. Ночью его тоже не было видно.
IV
После пробуждения стыд-позор как ветром сдуло. Его сменило понимание того, что пора валить отсюда. Пирожки, конечно, вкусные, но с меня хватит. Моя не закаленная стрессами нервная система может не выдержать
