а люди выходят из нее свежие и счастливые, как огурчики. Не то что входили!
Антошке хорошо и спокойно, хочется вот так ехать всегда, чтоб дорога не кончалась, но жалко маму. Так что лучше уж пусть кончается. Антошка предвкушает, как они вернутся, а у бабы Веры уж и чайник поспел. Сядут они рядком да ладком чаевничать, и будет на душе легко, будто Боженька босыми ножками прошелся.
День посещения
Этого дня они ждут так давно, что, кажется, он не придет никогда. Так и будут они по команде вставать; сонно напяливать меченные марганцовкой трусы и майки; чистить зубы порошком, от которого во рту пахнет зубным врачом, а в носу свербит, потом парами побегут на зарядку, где под аккордеон и раскатистые команды музработника Марьванны: «Тянем ножку, тянем…» будут маршировать и делать ласточку, а оттуда в столовую пить кисель и размазывать остывшую манную кашу по тарелкам с непонятной надписью «общепит». Так и будет прохладное, душистое, сверкающее миллионами росистых бриллиантиков утро выцветать в разморенный, жужжащий насекомыми полдень, и, загребая сандалиями горячую пыль, им опять придется тащиться на поляну, где, изнемогая от тяжелого, пряного запаха, прущего от нагретой солнцем травы, разучивать на одеяле скучные стихи, и НИКОГДА, сколько бы серьезными, жадными глазами они ни всматривались в лицо Екатерины Борисовны, которую все до единого за глаза называют Катькой Бориской, та не произнесет заветной фразы, от которой всем сразу же захочется смеяться и, расставив руки самолетиком, носиться по поляне, повторяя: «А завтра – день посещения, а завтра – день посещения!»
Растопырив бледные руки и ноги, она загорает на одеяле, похожая на морщинистую резиновую куклу. Серые кудряшки ее прикрыты пилоткой, сложенной из газеты «Комсомольская правда», на носу березовый лист, а лицо брезгливое, как в общественном туалете. Тоном, не терпящим возражений, она скандирует: «День седьмого ноября – красный день календаря», а дети, рядком сидящие перед ней на другом одеяле, хором повторяют: «День се-дьмо-го ноя-бря…» Воспитательница зевает, отчего становится похожей на престарелую львицу, и то и дело поглядывает на часы – далеко ли до обеда.
До обеда два часа, а до пенсии три года. Екатерина Борисовна ждет не дождется, когда можно будет наконец купить где-нибудь неподалеку от дома участочек в три сотки и разводить себе на старости лет огурцы, редиску, крыжовник, а по воскресеньям в праздничной толкучке торговать гладиолусами на привокзальном базаре. Детские голоса мутнеют, колеблются, и она уплывает в свою чистую, только этой весной отремонтированную кухню, где в медном тазу на маленьком огне булькает варенье, на блюдце скопилась уже порядочная лужица розовой пенки, а тюлевая занавеска колышется от теплого клубничного ветерка. Лицо ее смягчается, щеки обвисают, но вдруг над блюдцем начинает кружить муха, нестерпимым голоском Леночки Кузиной жужжащая: «А Петрова без спросу в лес убежала, а Крючков щипается», и, насилу выбравшись из сонной благодати, Екатерина Борисовна
