сотах, сотовых, при стах,
при тысячах та жизнь продлится,
та девочка: я к ней пристал.
В тяжелых бедрах проводница
проходит мимо. Не привстать,
чтобы залапать. Умирать
не надо, жить не надо. Спать.
Глагол времен, металла звон,
гремит и катится вагон…
Звезда и смерть склонились, мамы,
и к каждой тянется рука.
Над маяковскими домами
летят стальные облака.
* * *
Все это – было или нет
в двухтысячном, полнометражном.
Пакет с тетрадями. «Привет,
ну как дела?». Открытый, пляжный,
я в двери школьные входил,
а на углу курили важно
ребята. Груша, я забыл,
что звал тебя. Смотрели влажно
глаза. «Ты мне?» – «Нет, я со стенкой.
Чего уставился?» – коленкой
под дых отрезала. Зимой
в колготках белых, надо мной,
и в сапогах – какая сменка…
В то утро в стиле «боже мой»
душа неспетая с разбега
врезалась в мир и образ твой,
подозревая за собой
раскол семнадцатого века.
…В себе я предал человека,
и нет согласия в ногах,
чтобы сорваться, словно «ах»,
на луч, мелькнувший в волосах…
* * *
Стучал трамвай, пылал плакат.
Две-три десятки и заточка.
Сенной. Я вышел. Обесточка,
«Спирт, спирт», – нерусские стоят,
и молодость – как азиат.
Торговый берег топит глаз.
Я возникаю на картине,
где муза, плача, родилась,
как Марадона в Аргентине.
Под куполом звенящий рынок.
В Христа одевшийся Пилат
зовет на выборы. Ирина,
Гюго, Дюма многосерийный
у ног, простертые, лежат.
Звонок последний притупил
несказанное. На дорогу
губу, не выпив, закусил…
Стихотворение – тротил:
он сердце разрывает богу.
Нас разделило время-лекарь.
Но осень повернет назад –
и поздних лет библиотекарь
вновь жить захочет наугад.
Приколотил Сенной у врат:
«Товары вроде человека
возврату не принадлежат».
* * *
День войны
Тот день закончился. Тогда
почти что не было людей
на улицах. Текла вода.
Шли ударения дождей.
«Но в наших он сердцах всегда…» -
ряды склонялись
