и степенями по гуманитарным наукам, которые счастливы будут у вас трудиться: а вдруг им повезет и кто-нибудь спросит у них про Милтона, постмодернизм или еще что-нибудь. Вот у меня в магазине пластинок хоть лопатой греби несносных всезнаек-хипстеров, которые готовы работать за гроши, лишь бы у них имелась привилегия снисходить со своими музыкальными познаниями до покупателей. Просто дайте объявление и наймите кого-нибудь.
– А что там с той жутковатой девчонкой, которая раньше у Ашера работала? – спросил Ривера. – Она про наш бизнес знала все. В смысле, если, конечно, вы не против, я же знаю, что вы с ней…
– Сказал же – это не ебанатема, Ривера.
– Простите. А у вас ее номера не осталось?
– Я сам ей позвоню от вашего имени.
– Это очень любезно, мистер Свеж.
– Мне не хочется – я готов это сделать просто потому, что вам она не станет доверять, если вы ей расскажете, что творится.
– Не доверять мне? Но я ж легавый.
– Серьезно? Вы это не просто черному только что сказали. – И Мятный отключился.
– Кризисный центр. Как вас зовут, будьте добры?
– Кевин.
– Привет, Кевин. Я Лили. Вы откуда звоните, Кевин?
– Я на мосту Золотые Ворота. Сейчас прыгну.
– Нет, не прыгнете.
– Прыгну.
– Не-а. Не будет такого. На моей вахте уж точно.
Сейчас он расскажет ей обо всей своей жизни. Лили нравилось смотреть на своем планшете французское кино с субтитрами, слушая истории всей жизни. Обычно они бывали довольно-таки одинаковы – ну, или так ей казалось, потому что звонили все с одной и той же главы. С той, в которой они раздумывали, не прыгнуть ли им с большого оранжевого моста или не перейти ли дорогу поезду.
Кевин рассказал ей свою историю. Звучала она печально. Но не так печально, как то, что на экране переживала эта бедная Одри Тоту. Лили знала, что там звучит грустная французская музыка на аккордеоне, и попыталась втиснуть пуговку наушника от планшета под головную гарнитуру телефона, чтобы испытать всю тяжесть отчаяния несчастной Одри…
Кевин сделал паузу. Лили поставила на паузу свое кино.
– Не делайте этого, – сказала она. – Есть для чего жить. Вы пробовали этот сухой завтрак с шоколадом внутри? Не на зернышках, а внутри. А пиццу под пылающим куполом? Эта херотень – такое безумие, что пальчики оближешь. Блядь, Кевин, да если вы покончите с собой, а этого так и не попробуете, ненавидеть себя будете еще сильней, чем сейчас. У меня образование шеф-повара, Кевин, уж я-то знаю.
– Хотя бы все это кончится.
– Ох, черт, нет – ничего оно не кончится. Вы можете удариться о воду, у вас лопнет барабанная перепонка, треснет куча позвонков, вы умрете холодной и мучительной смертью, а потом, типа всего через пять минут, вы уже белочка в цилиндре и чечеточных туфлях – и виложкой деретесь с голубем за использованный пончик. Я много чего в жизни повидала, Кевин, – жуткого, темного, пугающего.
