встать на ноги.
Расставив широко необъёмные «ходилки» и качаясь поплавком словно на воде с мерной волной, она сжала три оставшихся зуба и матерно выругалась, что-то вроде приказывая стоять и обзывая себя последними словами что вспомнила, накручивая внутреннюю злость.
Помотылявшись так какое-то время Дануха сделала первый шаг. Затем ещё, и ещё. Каждый маленький шажок отзывался колющим ударом в голове и болезненных руках, повисшими безжизненными плетьми. Одна лишь мысль сверлила отупевшее сознание: «Идти надобно». Не думала куда идти, зачем, но только уверенно знала, что непременно надо куда-то топать.
Мелкими шаркающими шажками проползла вдоль насыпного бугра, что огораживает баймак от весеннего буйства реки и куда давеча взбиралась, штурмуя по сорочьей тревоге его неподъёмную кручу. Только на этот раз про шаркала дальше до пологого подъёма, где сподручней было карабкаться. Шла в ту сторону скорей по обыденной привычке, чем осознано.
Кое-как забралась наверх и замерла при виде представшей перед ней картины. Так обмерев, она долго стояла качаемая ветерком. Стояла и плакала. Дануха до этого момента думала, что уж совсем разучилась творить это безобразие. Ан нет, оказывается.
Баймака больше не было. Чёрные прогоревшие головёшки чадили в небо белёсый дым на месте каждого кута. Все до одной землянки были сожжены и разрушены.
Воровайка и та заткнулась, посиживая на плече хозяйки, как и всегда это делала. Только время от времени вертела бестолковой головой из стороны в сторону, то наклоняя её направо, то закладывая налево. Будто не веря в то что видела одним глазом, перепроверяла другим, но тут же, не соглашаясь с увиденным начинала процесс заново.
Наконец вековуха горестно вздохнула, всхлипывая с надрывами. Подобралась, выпрямилась, как-то резко перестав лить горькие слёзы.
– Чё это я? – вопрошала она не пойми кого и поворачиваясь к сороке, убитым голосом добавила, – слышь ты, дрянь пархатая. Меня вроде как исток кликает. Чуешь ли?
На что птица глубокомысленно наклонила голову, заглядывая бабе в лицо с видом как бы спрашивая: а не сбрендила ли ты, хозяюшка и звонко щёлкнула клювом, при этом чуть не прищемив Данухе нос. Баба на инстинкте дёрнула головой, боль в очередной раз вдарила полбу с искрами. От чего обозлённая большуха шипя сквозь три зуба, сплюнула:
– Тьфу, тупая. Чё с тобою балакать, бестолковая. Айда, давай.
Она развернулась и тяжело передвигая ноги, пошла к змеиному источнику.
Хоть был родник недалече, только больно долго добиралась до него парочка. Путь-дорога показалась очень длинной. Толи Дануха действительно плелась как обожравшаяся улитка, толи время в самом деле было к вечеру, а она изначально этого не приметила, но до родника добралась, когда уж смеркалось. Большуха понятия не имела сколько в реке проплавала и провалялась, загорая на тёпленьком песочке. Но куты, выгоревшие дотла говорили, что времени прошло значительно.
Упав
