(это когда наполняешься чувством свободы и мастерства, и похваляешься этим), тогда зал будет очарован.
Глава 8. Нервы-нервы
Дол где-то раздобыл деньги и ушёл в запой. То ли торопил время, то ли заглушал совесть. Пил он сначала ярко и самозабвенно, потом набыченно и мрачно. Крат уходил гулять на весь день. Если бы не спектарь, грозно висящий над головой, Крат ощутил бы меланхолическое счастье прогульщика, знакомое по школьному опыту.
Он родился в старинном центре города, где дворы жили, как маленькие законченные миры, и каждый житель становился необходимым, как слово в стихе. И дворовые мелочи обретали эпическое значение. Женщины в хозяйственных сумках приносили из магазина еду, но казалось, что в тех сумках – порции времени. Здесь каждый скрывал своё личное от соседского внимания, но не получалось: соседское внимание было пронзительным, да и всякий человек, хотя бы поднявший воротник плаща, слишком много о себе рассказывал, хотя бы этим воротником. Если кто-то переезжал, после него во дворе долго держалась пустота, которая звала вернуться, ибо хранила форму бывшего жильца.
В детстве Крат не сразу открывал глаза после сна, некоторое время он вслушивался в тихий говор взрослых и лепет детей, в чудный шелест тополиной листвы. Ночью внимал звёздам. Тогда он не жалел, что родился, потому что жизнь обещала ему чудеса, и сквозь фату звёзд глядела страшная и манящая вечность. Его первым самостоятельным путешествием был поход на чердак. Этот чердак по сей день кажется ему самым сказочным местом города. Как-то он залез на тополь, что стоял посреди двора, и оттуда ему открылась крыша, пустая и загадочная, точно страница, овеянная небом, с кошками и голубями вместо слов. Его внимание привлекло тёмное с отблеском окошко в крошечном домике, что стоял на жестяном склоне. Он спустился с дерева, зашёл в подъезд, поднялся на верхнюю площадку, чтобы проникнуть на чердак изнутри. Для этого надо было ещё подняться по железной вертикальной лесенке до деревянного щита. Не с первой попытки, но всё же он поднял люк и увидел другой свет. Под крышей свет падал косо и сиял пылью. Вертикально, горизонтально и с наклоном располагались балки – смуглые брёвна, которые увязывали пространство в нечто, похожее на трюм судна. Здесь не было абсолютной тишины: воркование голубей слышалось отовсюду, их нежная песня баюкала слух и не прогоняла тишины, напротив, играла ею. За долгие годы, что прошли ещё до рождения Крата, здесь накопилось столько голубиных перьев, помёта и пуха, что доски на полу едва виднелись. Вдалеке сияло небом знакомое окошко, теперь увиденное с загадочной, внутренней стороны. Перешагивая нижние балки, он дошёл до окошка и встал на цыпочки. Никому не заметный, он видел других, и видел окно собственной комнаты, только без себя. Он увидел сверху вредную бабу-Тоню, которая сквернословит и ненавидит собак. Удивительно, при взгляде отсюда она не вызывала столь острых неприязненных чувств, отсюда было жаль её. Прошла Любаша, которую между собой грызут беззубые старухи за то, что у неё нет мужа, а сын есть (разве нельзя?!) – болезненный такой, бледный, этот мальчик всё время рассказывает
