Николаич. Первой заботой Крата было различить, что приснилось и что случилось, поэтому он вытащил из кармана голубого мотылька.
– Ты глянь, я думала, он за деньгами полез! – украинским говором укорила Марфа.
Он уставился на неё тяжёлым взором (по праву того, кто много пережил), в результате чего, она, гремя замками, скрылась в буфете. Николаич сел рядом на диван.
– Убили, значит.
– Ага.
– И он, значит, сам на сцену поднялся? – бормотал Николаич.
– Не утерпел: о квартире зашла речь.
– Но твой-то кореш не стрелял, верно? Ему бутылку ухлопать – раз плюнуть. А человек-то ему без надобности.
– Верно, – поддакнул Крат.
– Однако ж, если подменить пистолеты, подозрение падает на него. Ведь он был с оружием на сцене, так?
– Так.
– Но стрелял кто-то другой. И пиротехнику применили ради неразберихи. Тут сыщикам будет не сложно размотать клубок, – сказал Николаич.
– Если хотеть разматывать, – заметил Крат и добавил: – Всё-таки непонятно, откуда они знали, что Рубенс непременно выйдет на сцену. Мог бы сидеть как сидел.
– Ну, тогда его прямо в кресле чпокнули бы. Он ведь в первом ряду был, – предположил Николаич.
Помолчали. Крат оглянулся и тихо спросил:
– А ты знаешь, какие дела у нас в подвале творятся?
– Краем уха слышал и один раз я побывал в круговом коридоре, где трубы сами по себе нагреваются и свет горит, не подключённый к энергосети. Больше я туда ни ногой. И тебе не советую. Вообще, я так разумею, что видимость, или наружность у нашей жизни – это одно, а внутренность – это другое, – проговорил Николаич голосом деревенского сказочника.
– А я ещё раз пойду, – сказал Крат. – Хочу глубже проникнуть и разобраться: там знают, кто стрелял. Я уверен.
– Брось! Человеку нужно земного уровня придерживаться. Иначе спятишь. Или потом кому расскажешь – за шизика примут. Не ходи, а то ещё, неровён час, там застрянешь.
Николаич с трудом встал, распрямился и поплёлся открывать главный вход – на крыльце звонили. Крат взглянул на стенные часы – девять. Услышал шаги и голос Дупы. Неслыханное явление – в столь ранний час!
Крат ему навстречу двинулся. Дупа остановился, пронзительно взглянул, сам бледный, опухший. Злодеям трудно даётся отдых, им доступен только фармацевтический сон. Фармацевтика погружает злодея в химическую тьму с просветами кошмара. Пробуждается он с головной болью и сразу призывает на помощь рассудок, иначе говоря, внутреннего адвоката, который заявляет о неизбежности совершённого преступления и заодно указывает на то, что убитый был мерзкий, ничтожный гадёныш, жалеть о котором не стоит.
"Таким образом, господа судьи, поведение моего подзащитного было оправданным. Кроме того, он мог бы и круче поступить, но смягчился в силу врождённой человечности. Он всего лишь убил".
Успокоив себя, преступник затем обдумывает, как защититься
