чём, к кому здесь было дело?
К чему, к кому здесь прикипела,
слоняясь, но не прислонясь?
…
Как тает всё в священной дымке!
Сияет дух весенней льдинки;
навозный пар – как жизни дых.
Коровий взор богам внимает.
И горка детства исчезает.
И всё, что было, нас не знает:
душа здесь тронута на миг.
Есть то, где ты неуязвим.
И это всё, что есть.
Там, словно море, млечность зим.
Там куст растет неопалим.
Там ты не часть, а весь.
Там не войдут в тебя распад
и грохот мощных фар.
Там миллионы лет подряд
дожди и реки не молчат,
а длят аскезы жар.
Там вся волхвующая ночь
восходит к нитям воль.
Там можешь ты себя волочь
назад в себя в мальстрёмы почв,
где так блаженна боль.
Сочиненное слово не выше креста.
Потому и слова – не значительней жизни.
Краски могут пылать на поляне холста,
но основа холста – в бессловесной белизне.
Страх, громаден как ночь, наполняет кристалл.
Просквоженным вниманием дышит в нас око.
Ты не выше креста, ты – еще не уста,
чтобы что-то глаголать в экстазах потока.
И в сновидений дымчатую боль
безропотно ты уплывешь однажды,
где обретешь все запахи и жажды,
и все дожди любви, и все маршруты воль.
По крохам собирая сам себя,
ты лесенку построил или сферу,
где кто-то все поет про вечные поля,
про море и в горах судьбинную пещеру.
Россия, Лета, Лорелея…
Кто в речи был заведомо рожден,
тот обречен священником быть звуков.
И вслушиваться в шорох, ропот, звон,
как будто храм – шептатель зги и слухов,
которыми ты полон просто так,
не понимая ничего, не отвергая.
Так столяр потом заливает свой верстак.
Так мчится в небе ласточка нагая.
В нас всех богов укрыты семена[1]
Хотя едва ли их припомним имена.
Печалиться ли нам с тобой о смерти,
когда всечасно в нас кипит последний бой:
то боги в нас, как в смертной круговерти,
жизнь защищают, жертвуя собой.
К богам в себе мы так неблагосклонны.
Не постигая, что вовне их нет,
что это их глубинами в нас дышат волны,
и пограничья бдительны бессонно,
и музыка порой слышна планет.
Есть кто-то в нас, с кем боги в перекличке,
кто
Из стихотворения Г. Бенна.
