волны от русских танкеров. Игра в разгаре. Аднан ощущает, как внутри нарастает гул, гул, который никогда не исчезает, гул в нанотюнингованном двигателе немецкого авто, предназначенного для езды по городским улицам, и в нем самом, пока Айше прижимается к нему в те ночи, когда он проскальзывает домой в темноте, пока она бормочет что-то и открывается его движениям, но сильнее всего этот гул слышен в реве газа, который со свистом проносится по газопроводу на дне Босфора, прямо в мир денег, гул – это сделка, каждая сделка, каждое закрытие биржи. Гул, который ни на минуту, ни на секунду не прекращается. Через семь минут он обгонит Огюза на триста евро и десяток штрафов с камер слежения. Вечером он встретится с главой самого жирного хедж-фонда Стамбула. В пятницу он с грохотом поставит чемодан, полный банкнот, перед риелтором с глазами цвета мочи в его дешевом блестящем костюме из «Лидл» и увековечит имя Сариоглу на водах Босфора. Это игра, всего лишь игра, всегда лишь игра.
Ангел слеп и прикован железным обручем за правую ногу. Вместо глаз – пустые каменные орбиты. Он обнажен и окутан пламенем, удивительно мускулистый и сухопарый, но при этом бесполый. Ангел летит благодаря силе собственной воли, простирая руки, нацеленный, но не отдающий себе отчета, слепой в своей слепоте, сдерживаемый лишь железным обручем. Левая рука слепого ангела тянется к ребенку. Он ощущает его каким-то иным чувством, нежели зрение.
Второй ангел бережно уносит ребенка прочь от этой хватки. Он тоже мужчина, причем уже вполне определенно, но признаки мужественности закрывает нога ребенка. Ангел стоит на ленте из облаков над бескрайним морем и смотрит на своего слепого собрата с выражением непонимания. Ребенок крепко сбитый, невероятно мускулистый, смотрит в сторону и тянет руку в мольбе о помощи. У него очень кудрявые волосы. Ангел-спаситель выглядит как какой-то хлыщ. Вся страсть, вся энергия заключены в слепом горящем ангеле.
– Уильям Блейк. «Добрый и злой ангелы», – говорит Айше Эркоч, склонившись над картиной. – Я люблю Уильяма Блейка. Мне нравится его видение, мне нравится пророческий огонь, который пропитывает его живопись и поэзию, мне нравится полнота его космологии. Я изучала Уильяма Блейка, читала Уильяма Блейка, видела полотна Уильяма Блейка в фолиантах и в Лондоне. В редких случаях мне доводилось продавать Уильяма Блейка. Настоящего Уильяма Блейка. Но это не Уильям Блейк. Это мусор. Бумага не та. Рисовал как будто пятилетний ребенок. Я отсюда чувствую запах побелки. Еще и ошибка в надписи. Это оскорбление для моего профессионализма.
Щеки Топалоглу мелко дрожат от смущения. Айше подумалось, что они похожи на два куска испортившейся печени. Субпродукты на подпорке из широких крестьянских усов.
– Я не хотел вас обидеть, госпожа Эркоч.
– Существует огромная – нет, даже колоссальная разница между предметами «неясного происхождения» и откровенной подделкой с Гранд-базара[28], – продолжает Айше. – Если я вижу ее, то и покупатели увидят. Они осведомлены как минимум не хуже меня. Это коллекционеры, страстные
Один из крупнейших крытых рынков в мире.
