даже на потери,где одиночество измерить
вот разве тающим снежком.
И слова некому сказать,
и не с кем сердцем поделиться.
Чего-то ждать – вернутся птицы…
А вот вернется ль благодать?
И впрямь, какое торжество
при нашей памяти убогой —
проесть, пропить явленье бога…
Мороз спадал на Рождество.
2
Город высушенных иллюзий,
бред какого-то чудака…
До сих пор изумляться людям —
отчего так тускла, горька?
Только небо в январской сини
не по времени глубоко,
плащ на плачущей Магдалине
смялся, словно пласты веков.
Тот же город, и те же толки,
разве только тряпье пестрей,
те же власти, и те же толпы
и, конечно, опять еврей…
Та же терпкая участь родин,
та же подпись – Пилат, печать…
Тащим на гору крест господень,
чтоб кого-то снова распять.
А поодаль зима – снегами
все прикрыто. Белым-бело.
Почерневши, как лики в раме,
церковь рушится за селом.
Успение
Ее спеленутое тело
Сложили в молодом лесу.
С «Пьеты», что в белом мраморе,
до стиснотою рамою
каким-то богомазником
с чего-то стало праздником,
казалось бы, исконная
бадяга похоронная,
да вновь берет сомнение:
убийство ли, успение?
Попами да министрами
по пунктикам расписана,
кликушами плаксивыми
объята, молчаливая.
Талантливо расхристана
великими артистами,
живущими цитатами
лжецами бесноватыми.
С зачатия раздетая,
размножена газетами,
обряжена, как водится,
мужичкой-богородицей.
Верхами ошельмована,
пайками да приемами,
истасканная истина
загублена, расхристана.
Был сын… свели не в очередь
с непризнанными прочими
в Кресты вохрой плечистою,
где выть и ей расхристанной.
Пред гимнами осенними
ощупана, обыскана!
Какое там успение —
растерзана, расхристана.
Измылили, истратили…
нет больше богоматери,
от споров бесов с бесами
остался лик надтреснутый.
Расхристана, разделана…
и мы, осиротелые,
привычно неосознано
зарыли под березами.
Там, тернием увенчана
стократ молвой речистою,
обыденная женщина,
как Русь под коммунистами,
слегла. А что же с девою?
Весною кипень белая
опять взойдет неистово —
стоим и ждем у пристани,
пройдет ли старец, старица…
Что
