маленькие глаза с узким разрезом век и крошечный нос. Длинные серые волосы с густой сединой были зачесаны назад, открывая глубокие залысины на висках. И совсем уж комично смотрелись небольшая бородка и широкие, не очень удачно подкрашенные усы. Одет незнакомец был в легкие летние брюки бледно-голубого цвета и розовую тенниску с серебристым парусником на кармане. На ногах – зеленые пластиковые шлепанцы со множеством отверстий. В руках человек держал небольшой плоский кейс – точь-в-точь такой же, как у Шелуденко.
– Мое имя – Вальдемар Хвостов! – громко объявил визитер, едва переступив порог. Глубоко вздохнув, он добавил: – Я пришел, чтобы сделать чистосердечное признание! Я виновен в том, что начиная с 1589 года…
Инспектор чуть приподнял руку с открытой ладонью, предлагая посетителю сделать паузу.
Хвостов удивленно умолк.
Шелуденко указал на кресло, стоявшее по другую сторону стола.
– Присаживайтесь.
После короткой заминки Хвостов нервно кивнул.
– Благодарю вас, – и сел на предложенное ему место.
Кейс он сначала поставил к себе на колени. Но в следующую секунду переставил его на пол, по левую руку от себя. На вид Хвостову можно было дать лет сто. Но если предположить, что он ни разу в жизни не прибегал к услугам нейропластики и энзимотерапии, то ему исполнилось лет шестьдесят или около того. Именно так выглядел шестидесятилетний человек в двадцатом веке. Или в семнадцатом.
– Я хочу сделать официальное заявление, – произнес он чуть тише, чем с порога.
Наклонив голову к плечу, инспектор с любопытством посмотрел на странного визитера.
– Так все же признание или заявление? – спросил он.
Хвостов смутился. Но всего лишь на секунду.
– Я хочу сделать признание в форме заявления!
– Чудесненько, – устало улыбнулся Шелуденко. – В таком случае вы, наверное, не станете возражать, если я включу запись.
Не дожидаясь ответа, инспектор нажал кнопку встроенного в угол стола диктофона.
– Я могу начинать? – быстро сглотнув, спросил Хвостов.
– Для начала расскажите мне, что это такое? – инспектор пододвинул Хвостову прошитую дратвой стопку бумаг, которую оставил Тейлор.
– Это рукопись Уильяма Шекспира, – ничтоже сумняшеся объявил Хвостов. – Пьеса «Карденио», считавшаяся прежде утраченной.
– Ага, – с пониманием наклонил голову Шелуденко. – Пьеса, приписываемая Шекспиру, которую на самом деле написали вы?
– Нет! – протестующе взмахнул рукой Хвостов. – Как я мог ее написать, если она не включена ни в одно из известных изданий Шекспира? Это как раз единственная пьеса, которую Уильям написал самостоятельно.
– А остальные – вы?
Хвостов вновь ненадолго замялся, после чего ответил весьма туманно:
– Я принимал в этом участие.
– Понятно, – с невозмутимым видом
